— Мне не стоит спрашивать подробности, да?
— Да.
Базаров всегда понимал, когда что-то идет не так, но никогда не лез с допросами, считая это проявлением столь ненавистной ему навязчивости.
— Прекрасна Москва, да, Вить? — Булгаков лег на ступени сзади, распластавшись по всей лестнице.
— Прекрасна… — закивал Базаров, садясь рядом с другом. — Ветер в Москве интересный, ты замечал? Если вслушаться можно услышать слезы и стихи. Я всегда слышу.
— И Есенина слышишь?
— Нет, мне кажется он выше ветра. На небе где-то, в облаках.
— Не поспорить, Вить… — затянулся сигаретой Саша. — Где-то около Солнца…
Витя кивнул, отбрасывая и туша ногой окурок. Саша повторил за ним и встал. Ничего не говоря больше парни вышли на освещенные бульвары. Фонари заменяли Луну, толпы людей сменяли одну пустоту другой. Булгаков пытался смотреть на человечество глазами Есенина, но даже тут он был хуже товарища. Базаров не поднимал голову, а лишь смотрел под ноги. Интерес Базарова развивался не снаружи, а внутри. Он чувствовал все клетки своего тела, и не так как делают это остальные медики со своей скептической точкой зрения, а как какой-нибудь монах-послушник. Москва одаривала две фигуры огнями и плиткой улиц. Вдалеке виднелась освещенная сталинская высотка, как исполин стоящая над столицей. Москва заключена в эти здания, как в клетку, около них ощущаешь какую-то необъяснимую палитру эмоций, понимая, что стоишь около одного из семи сердец Белокаменной. Столица этой ночью влюбляла в себя все сильнее- она вся горела словно новогодняя елка, рассылая свою любовь каждому человеку. Возможно именно из-за этого разговор друзей ушел от смысла жизни и Есенина. Они просто обсуждали учебу, приключения, семью… Базаров показывал смешные картинки в своем сборнике, и возможно именно через такой непредвзятый смех Саша Булгаков ощутил долгожданную свободу и словно выполз из тьмы. Базаров смеялся непривычно громко, ощущая рядом такое же веселящееся лицо. Руки, ноги, головы в книге медика заставляли друзей хохотать как не в себя, вся жизнь словно заключалась в этих минутах счастья и спокойствия рядом с верным товарищем. Среди часов страдания секунды радости всегда самые ценные, и парни ощутили сейчас это на своей шкуре. К людям в сборнике Саша пририсовывал рожки и хвосты, что веселило товарища и его самого.
— Как хорошо жить, Сашка! — воскликнул вдруг не снимающий с лица самую счастливую улыбку Витя. Он поднял голову, оглядывая Москву, и казалось, что все стены, фонари и скамейки улыбаются ему в ответ.
— Ты прав, Базаров, хорошо! — радостно крикнул ему в ответ Саша. Он никогда не мог даже подумать, что сделать его самым счастливым в мире могли глупости, рисуночки в учебнике по анатомии и прекрасный товарищ рядом.
И вся Москва тогда смеялась с ними. Базаров вдруг резко бросился вперед, Булгаков побежал за ним. Неслись друзья к уличному музыканту в клетчатой рубашке и с гитарой в руках, Витя схватил Сашу за рукав и крикнул:
— Булгаков, ты когда-нибудь задумывался какая жизнь короткая?
— Постоянно!
Базаров сорвался с места, и каково же было удивление востоковеда, когда привычно спокойный и пугливый Витя начал двигаться в такт музыки, подпевать строки и прыгать на месте, закрыв карие глаза. Саша постоял пару секунд, пока в голове не пробежала мысль, что терять все равно нечего, а потом бросился к другу и начал также танцевать. И самым важным было то, что двигался каждый по-своему, а не подражая Есенину или Чехову. Руки возможно уходили не под ритм, ноги иногда поскальзывались, а лица словно были вырезаны из комедийных журналов, но было все это настоящим! Танцы шли от сердца, и два парня, скакавших рядом посреди главного бульвара Москвы, были наполнены этой невероятной независимостью, что не чувствовали никогда.
Глава 5. Коты
Утреннее солнце озаряло улицы великой столицы. Оно взошло сонное и ленивое, но более спокойное, чем неделю ранее. В костеле рядом с домом 27/13 зажегся свет и загремели колокола наверху. Ваня Есенин тогда только шел домой, ведь ему пришлось провожать пассию в сторону Медведково к ее квартире, отпустить девушку одну по темному городу было категоричным «нет» для парня. Потом он заскочил к старым друзьям в бар, провел там еще большую часть ночи и наконец, примерно в девять утра, уже трезвый и улыбающийся прибыл на Малую Грузинскую. Есенин смутно припоминал обрывки событий: поцелуи с той дамой, ночной город, старое такси, которое поймал Ваня, поняв, что они с леди слишком пьяны, чтоб идти дальше, снова ночной город, огни бара, улыбающиеся друзья, красно-синий шот, громкий смех, красная кожанка Есенина, фиолетовый шот, снова город, но уже утренний, пара часов блужданий по улицам до момента протрезвления, улыбки всем прохожим, рыжие волосы, метро и вот Малая Грузинская. Есенин шагал в привычном темпе, засунув руки в карманы и крутя в зубах сигарету. В голове была вчерашняя пара, на которой он ничего не понял, подвеска с когтем, которую видимо забыл у девушки, вспоминание названия напитка, что он пил в баре… По улицам струились люди, смеясь, теребя портфели, падая и роняя бумаги. Одной мисс Ваня поднял стопку книг, улыбнулся и сделал пару комплиментов ее красивым волосам. Та зарделась, не обращая внимания на его побитое лицо, но Есенин уже скрылся в толпе. Он не останавливаясь улыбался прохожим, желал доброе утро и вглядывался в рассветное солнце, щуря голубые глаза. Клетчатые брюки и жилетка, черная рубашка, раны после драки на лице и некое подобие кепки делали из него героя плутовского романа, для образа не хватало лишь яблока в руках, и Есенин уже готов быть типичным романтиком, рвущим розы с кустов. Для Вани все было впереди, но в это же время и совсем рядом. Он сиял и улыбался, по таким людям сразу видно, что они никому не желают зла. Сердце его снова и снова пело, когда он смотрел на старые дома, вслушивался в ветер, несущий звон колоколов, в шум аллей и деревьев. Есенин подмигивал каждой встречной красавице, улыбался каждому кусту и каждой травинке. Он специально наступал на лужи, глядя как в них расплывается прекрасное исключительно московское небо. Наконец, юноша заскочил в свой подъезд.