— Вся жизнь решительно пойдет-с под откос!
Женщина пошатнулась, начала креститься.
— Помниться был-с я в этом театре с женой-с моей, лютеранкой-с.
— И я-с! Аварийная-с тревога была!
— Пожар-с что ли какой-то-с…
Дамочка закудахтала и кинулась бежать, размахивая крокодильей сумочкой. Чехов дал «пять» Есенину, и друзья пошли дальше. В общем счете, с вопросами о табеле о рангах и революции они обошли человек семь, каждого из которых убеждали, что был когда-то в театре пожар и какие бедные тайные советники!
— Ну чего вы кричите-с, дама! — говорил Есенин милой леди, закрывающей уши.
— Мы ничего-с сделать не можем вам решительно-с!
— Граждане, а что вы такое делаете? — послышался низкий бас сзади. — Майор Петров. — мужчина в синем костюме положил руки на плечи «призраков». — Вы зачем к гражданке пристаете?
Ваня сглотнул, широко раскрыл глаза и уставился на Женю.
— Бежим-с. — крикнул он, схватил медика за воротник и, несмотря на красный сигнал светофора, понесся в метро. Там, оглядываясь в сторону преследователя, они проигнорировали эскалатор и поехали вниз по его резиновым перилам.
— Не доедем до наших сейчас… По зеленой ветке опасно ехать… — протараторил Чехов.
— Где нам спать? Ночь! Холодно! — визжал Есенин.
— Ко мне в общежитие можно, но, если ты не против лежать в ванной.
— Да я уже все не против! Главное, чтоб не на койке в тюрьме!
— Побежали на красную тогда! Собьем этого майора со следа!
Через каких-то сорок минут, Женя тащил Ваню по коридорам общежития. Он закинул друга в ванную и забежал сюда сам. Лицо Чехова, несмотря на все события, было перекрыто улыбкой во все тридцать два зуба. Есенин же наоборот выглядел обеспокоенным.
— Нас запомнили, прощай, нормальная жизнь. Голуби летят над нашей зоной…
— Спасибо тебе.
— А?
— Вань, я всегда жил в клетке. Мне нужно было быть правильным, идеальным, подходящим под стандарты. Но сегодняшний день… То, как мы ловили этих котов, претворялись мертвецами, бежали от полиции… Я никогда не был таким свободным! Не понимаю, как я мог тебя не любить раньше, Ванька! — он сел рядом, достал сигареты и поджег одну из них. — Последняя.
— На пополам скурим?
— Обижаешь.
Заполняя тесную ванную грубым табачным дымом, сигареты тлела на губах парней. Ваня скоро сам расслабился и самозабвенно курил, глядя в крохотное окошко под потолком.
— Хорошо, что мы подрались тогда, Женя. Ты никогда не замечал, как мы похожи?
— А так всегда. С первого взгляда противоположные оказываются идентичными на самом деле.
— Во-во. Я никогда не был так счастлив с кем-то. Я очень люблю Сашку, но мне кажется… он мне завидует. И мне неприятно.
— Вань, давай жить. Никому не завидовать, ничего не бояться. Словно солнце больше никогда не поднимется. Нет ничего дороже таких моментов, моментов призрачного счастья, Есенин.
Есенин улыбнулся и кивнул, передавая еще горящую сигарету. И два сердца были свободны, и Чехову не хотелось кем-то казаться, и быть правильным тоже не хотелось. Ошибки, совершенные сегодня, были бы смертью для Жени вчера и стали жизнью для Жени сегодня.
— Какая у тебя фамилия, напомни?
— Кариотский.
— Как Иуда?
— Почти.
То, как Ваня сменил тему, обрадовало Чехова еще сильнее. Это обозначало, что свобода струилась из сердец крепче, чем всегда, если даже такие серьезные и философские размышления менялись на обсуждение фамилий.
— А я Хеттский. Сашка говорил, что это как-то с Персией связано. Знаешь, как коты персидские.
— Или ковры.
— Да ну, коты лучше. Я не люблю, когда меня зовут Хеттским.
— Я уж понял. — усмехнулся Чехов, указывая на синяк на скуле.
— Когда я был Хеттским, я был очень плохим человеком. Теперь я Есенин. И я хороший.
— Ты хороший. А чего ты боишься, Ваня?
— Темноты и одиночества.
— Я высоты боюсь. Даже на чертово колесо не ходил никогда.
Ваня захихикал и спустился ниже по стене, так, что голова его была прислонена к ней, а тело лежало на полу.
Не хотелось думать ни о чем. Парней объединяло спокойное дыхание, громко шумящее на всю ванную. Чехов запрокинул голову наверх, выдохнул последнюю струйку белого пара, усмехнулся и закрыл глаза.
Утро пришло незаметно и ласково, запустило свои лучики по одному в окошко под потолком и разбудило друзей, валяющихся на полу. Рубашка Чехова была смята, Есенин никак не мог проснуться. В комнатке было прохладно, но очень светло. От ледяного пола у Жени болела спина, запуская тянущуюся горечь по всем мышцам юноши. Он потряс Ваню за плечи, тот сощурил глаза и поднялся на локти.