II
Отец Урусова слыл большим шалуном по части женского полу. Схоронив скончавшуюся во время родов супругу, он переложил воспитание сына на плечи своей сестрицы. Сам же предался охоте, разведению легавых и растлению дворовых девок.
С младых ногтей отпрыск наблюдал, как отец бесстыже щиплет прислугу и устраивает «купальные дни», парясь в обществе обнаженных девиц. На упреки сестрицы он усмехался и подкручивал прокуренный ус.
— Никакое наслаждение само по себе не есть зло! — оправдывался он и советовал сестре больше уделять внимания маленькому Серафиму. На что она назидательно отвечала:
— Тело умирает от страданий, а душа — от наслаждений.
Порой в усадьбе устраивались роскошные застолья, в которых принимали участие отцовские друзья. В такие дни дом напоминал пчелиный улей. Пьяные господа играли с визжащими горничными в жмурки. Они ловили их и волокли в отведенные для утех покои. Тетка старалась оградить племянника от безобразий. На время она увозила его в город.
Серафим рано понял: наслаждение — это лучшее, что может подарить жизнь, и частенько подглядывал за служанками. Когда под носом пробился пушок, он пробовал затащить в чулан одну из горничных. Застигнутый теткой врасплох, барчук смутился и заперся в своей комнате. Вышел он только под вечер, когда желудок напомнил о себе. Покаявшись и дав клятву не копировать отцовское поведение, Серафим некоторое время вел себя тихо.
Страсть к запретному плоду оказалась велика. Урусов-младший бродил по лесу с ружьем и наткнулся на крестьянскую девчушку. Та обирала куст малины и настолько увлеклась занятием, что не видела и не слышала ничего вокруг. Барчук кошкой подкрался и повалил ее на траву. Распаленный похотью, он желал удовлетворить свои недетские желания. Девчушка растерялась и не оказала сопротивления, она лишь заплакала. Серафим остервенело терзал ее, глядя на скатывающиеся по щекам слезинки. Как назло, ничего не получалось.
Со стороны недавно проложенной железной дороги послышался паровозный гудок. Густой, будоражащий округу звук отрезвил насильника. Серафим вскочил с вздрагивающего тела и скрылся в чаще. Он отошел на приличное расстояние, когда вспомнил о забытом ружье. Девчушка уже не плакала. Сидя на коленях, она безразлично смотрела перед собой. Рядом валялся перевернутый туесок с рассыпанной ягодой. Серафим погрозил пальцем.
— Скажешь кому — собаками затравлю!
Утром он случайно подслушал беседу кухарки и пожилой экономки с вечно красным, будто распаренным лицом.
— Никитична, а Никитична, что на селе-то говорят?
— А чего там скажут, коли Фроська мычит коровой да слезами заливается. А то вдруг, ни с того ни с сего, хохотать начинает. Не иначе, рехнулась девка!
— Кто ж это над ней надругался-то? Поймать бы паршивца, да разорвать на березах!
— Может, каторжане беглые. Кто их знает. Сейчас столько всякого сброду по лесам шатается, что хоть из дому не выходи. Барин сказал, что если мужики выловят проказника, самолично запорет.
— Наш барин сам проказник еще тот!
— Прикуси язык, шаболда! Не дай бог, кто услышит.
Бабы замолкли, а Серафим всерьез задумался о тяжести содеянного: «Вдруг соплячка оклемается и все расскажет?» — напуганный жуткой мыслью, он в тот же день собрал вещи и уехал в город к тетке по материнской линии, где вскоре занялся учебой. «Ничего, пройдет время, все забудется», — успокаивал он себя.
Зимой от неизвестной хвори скончался отец. Многие крестьяне ушли в поисках лучшей доли, кто-то остался на обжитом месте. Но, самое главное — исчезла дуравая девка, подкинувшая столько проблем Серафиму. Особой нужды появляться в усадьбе не было, и барчук прочно обосновался в городе. По великим праздникам он навещал тетку, доставляя ей немалую радость цветущим видом и рассказами о своем житие и учебе.
Все это аптекарь вспомнил в плавно раскачивающемся железнодорожном вагоне.
— Никак задремали, Серафим Аристархович?
Урусов зевнул, прикрыл рот ладонью.
— Задремал, задремал. — Он потянулся и с равнодушным видом уставился в окошко.
III
Серафим Аристархович гулял по безлюдному пляжу, прислушивался к шипению волн и любовался тяжелыми, громоздкими тучами. «Никак, буря надвигается!» — придерживая соломенную шляпу, он собирался покинуть берег, как его внимание привлекла одинокая женская фигура, над которой суматошно кружились чайки. Хищные птицы подлетали к сидящей на гальке женщине и тут же с криком уносились в штормовое небо. Птицы враждовали между собой, возможно, ими управляла ревность.