Но этому не придали значения. Все решили, полиция просто пытается заглушить этнический конфликт. Даже я так подумала. Не хотела, но подумала.
А что касается прессы – кто позволит правде испортить красивую историю?
Пресса зажила новой жизнью. То была самая сексуальная история года: расовые предрассудки, убийства, шлюхи и ангелы. Речь о больших деньгах, так? Так.
Теперь Ночного Душегуба знали все. А вот имена его жертв никто не помнил. Постмодернизм в чистом виде.
28
Впрочем, как и остальные, мы тоже обсуждали Душегуба – мы варились в котле странного внимания прессы к нашему городишке. Мы бесконечно дискутировали, почему журналистов так интересует именно этот убийца – он ведь не очень много народу пришил. Если Шон выползал наверх во время этих споров, он тут же заводился и орал, что мы «не знаем, о чем треплемся». С намеком, что сам он, суперкрутой спецназовец, всяко лучше информирован, чем мы, бедные хрупкие девушки. Он намекал, что «кое-кто из знакомых» рассказывал ему «подробности», к которым не имела доступа пресса. Полная чушь: почти каждый парень в городке утверждал, что он «в курсе». Не спросить, который час, не нарвавшись на очередную теорию. Ясное дело, Шон не делился подробностями с такими, как мы – мы слишком ранимы. И приберегал детали для своих невидимых приятелей. Если мы давили, он становился весь из себя загадочный и стучал пальцем по носу – излюбленный жест зануд всех баров мира. А затем мы выслушивали его теорию о шлюхах и девственницах – хороших и плохих девочках. Причем «плохие» девочки на шкале добродетели стояли где-то чуть ниже тараканов. Я всегда удивлялась, где нахожусь я. Наверное, если учесть, что я под крылышком Джейми, я невинная дева по ассоциации. Если мы в один голос напоминали, что не все жертвы Душегуба проститутки, Шон грузил, дескать, в наше время нормальному парню их уже не различить – как с последней жертвой. Может, девушка и была богатая, но шляться по злачному кварталу в таких шмотках и с накрашенными ресницами – тут кто угодно тебя за шлюху примет. Неудивительно, что маньяк ошибся. Да, он настоящий мужик, этот Ночной Душегуб – ну, если забыть, что убийца. О последнем Шон не говорил, но, зуб даю, думал.
Я надеялась, Шон просто нас доводит – после его выступлений у меня случались вспышки ярости и заикания, а Джейми не раз выбегала из комнаты, хлопнув дверью. Тем не менее такие мнения в городе были не редкость. Многие «крутые парни» считали, что женщины слишком распустились – и вот расплата. Пожалуй, Шон восхищался Ночным Душегубом откровеннее, но тема Робин Гуда – герой-одиночка против сил Закона, Порядка и Феминизма, – прослеживалась отчетливо. Уроды психованные.
Как раз за очередным разговором обо всем этом вечером у Бен на моем мобильнике заиграли «Веселые бубенцы», которые так и остались с Рождества. Предположив, что это продюсер из Кентербери с его подозрительным предложением, я извинилась и вышла на кухню.
Звонил Моджо. Сквозь потрескивание в трубке я узнала его дорогой знакомый голос:
– Лили, Лили? Слышишь меня? Это я, Моджо.
– Да, слышу. Моджо, ты где? Что случилось? Все в порядке?
– Мы можем пересечься, дорогуша? Подъедешь завтра в Лидс?
Странный голос – ни следа прежней напыщенности и беззаботности. Я отчаянно перетасовывала встречи с клиентами – слава богу, до выходных не будет концертов. Решила перенести мистера Фаррера на четверг, после обеда – он, конечно, разозлится, но, блин, ему вечно не угодишь. Мне позвонил друг. Причем Моджо.
– Да, да, без проблем. Где? Когда?
– В «Монмартре», в три – подойдет?
– Хорошо, Моджо, только скажи…
Связь оборвалась.
На следующий день погода выдалась ветреная, облака расцветали на свинцовом небе, как чернильные кляксы на мокрой бумаге. Я решила поехать на поезде: припарковаться в Лидсе ужасно сложно, а мне не хотелось опаздывать. Лидс вообще ужасный город – правда, я живу в Брэдфорде. Лидс всего в шести-семи милях от нас, но в Брэдфорде его считают городом Порока, городом из красного кирпича, без портков, но с зонтиком.
Я как раз размышляла о громких названиях нашего возлюбленного города-соседа, когда поезд остановился и все мы высыпали на платформу. Была половина третьего, поэтому я сначала опорожнила свой крошечный мочевой пузырь и уложила дреды, а затем побрела навстречу ледяному порывистому ветру в «Монмартр», темную псевдопарижскую забегаловку возле каменного улья хлебной биржи. Наверное, подразумевалось, что «Монмартр» – точная копия известного французского кафе возле Сак-ре-Кёр, о-ля-ля, «Фоли Бержер» и так далее. Я не понимала, почему Моджо назначил встречу здесь. Единственный раз, когда мы тут были, Моджо критиковал кафе так пламенно, что удивительно, как не включилась противопожарная сигнализация.
Влетев в двери вместе с особо резким порывом ветра, я все поняла. Здесь царил полумрак – наверное, для «атмосферы». Очень интимно. Зал разделен надвое: с одной стороны темные деревянные кабинки, с другой – камин с «настоящим» газовым огнем и шаткие столики. Несколько интеллигентного вида студентов играли в шахматы и читали «Ле Монд», стараясь не шевелить губами. Кафе было до отказа набито разными статуэтками, безделушками и прочими хоть отдаленно «французскими» пустячками – только надписи по-английски. За стойкой вялый парень – француз, а может, не француз, – скучающе тер кофейную чашку. Вокруг, словно ладан, разливался запах сигарет «Житан» – похоже, здесь прыскали дезодорантом вроде «Atmosphere dе France – Une Petete Boite deMonmartre» [59]. Я хихикнула. Вообще вся эта атмосфера секретности и «я скажу об этом только один раз» повергала меня в легкую истерику. Я вытащила бандану, которая заменяла мне носовой платок, и высморкала сопливый нос, надеясь, что мое хихиканье примут за сдавленный чих. И тут я заметила Моджо.
Он сидел в глубине самой дальней кабинки – я его не сразу разглядела. Тоже странно. Почему он не помахал мне изящно, не подозвал? Почему теперь не зовет? Сидит в темноте в черных очках. Я направилась к нему.
Первое, что бросилось в глаза, – он был в мужской одежде. Знаю, звучит странно, но на нем не было ничего явно женского. Красивый черный кашемировый свитер с воротником и черные просторные брюки – дорогие и явно сшитые на заказ. Никаких украшений – только матовые серебряные гвоздики в ушах. Блестящие волосы собраны в хвост, а на идеальном носу – громадные «рэй-баны». Бред.
Он просто сидел и молчал. Я нырнула в кабинку. К нам подошла девочка-официантка – на круглом веснушчатом лице светилось восхищение этим так-им кра-си-вым мальчиком в черном, которому она уже принесла эспрессо. Я заказала капуччино – итальянский кофе в этой Petit France [60]. Моджо ни слова не говорил. Мне принесли кофе. Я тихо офигевала. Попыталась вякнуть «привет!», но он только махнул рукой, призывая меня помолчать. Я уже зверела – блин, да что с ним?
И тут он снял очки. Некогда изящную бровь рассекал ужасный багровый шрам. Еще пара шла от нижнего века к виску, задевая изуродованный глаз. Тонкая кожа оттянулась, и глаз выглядел будто застуженным, кроваво-водянистым.
Я была в абсолютнейшем шоке. Сердце бешено скакало и колотилось в груди – я ахнула. Словно передо мной изуродованное вандалами произведение искусства. Да, я знаю, шрамы никого не красят – но на Моджо они смотрелись и вовсе чудовищно. Быть идеальным и стать таким… уродливым. Нет, я не считала, что он уродлив, – честно говоря, мне шрамы не мешают, – но я понимала, каково ему.