Он откинул голову, точно волк, и закричал – страшным криком, нечеловеческим. Крик эхом затопил комнату, вонзаясь в мою голову, словно лезвие. Шон все кричал и кричал. Шея раздулась от натуги, вены – точно гигантские черви. Словно разверзлась черная дыра, и этим невыносимым душераздирающим криком нас всех засасывало в ее ледяную пустоту. Я никогда в жизни не слышала ничего жутче и вряд ли его забуду.
Вдруг Шон замолчал, встал и поднял Джейми на ноги. Вот оно, подумала я. Господи боже, вот оно, теперь он нас убьет. Шон развернул окаменевшую Джейми к себе. Я видела ее глаза над его плечом, а в зеркале – его лицо. Я снова дернулась, но пластик только глубже врезался в кожу. Я готова была вырвать себе руки, лишь бы освободиться из этой ловушки; я бы сделала что угодно, что угодно. Паника бурлила в крови, неудержимая, животная.
Свободной рукой Шон взял Джейми за подбородок. Его глаза в зеркале напоминали глаза мертвеца – ледяные, застывшие. Шон поднял пушку, и я начала судорожно молиться, вспоминая детство: «Отче наш иже ecu на небесах… Иисус… Матфей, Марк, Лука и Иоанн… если погибну я… О господи, господи…»
Шон дернул Джейми к себе и сгреб ее за затылок, жадно впившись в губы. Джейми замахала руками, отбиваясь и пытаясь вздохнуть. Затем Шон отпихнул ее и попятился к кровати, не отводя взгляда от Джейми. Она ударилась о зеркало; губы распухли, а лицо напоминало греческую маску из какой-то древней страшной трагедии.
Шон улыбнулся. Красивое лицо снова разгладилось, он выглядел молодым и спокойным.
– Фигня это все, а? – тихо произнес он.
Затем вложил дуло в рот, и Джейми закричала:
– Лили, закрой глаза!
И Шон спустил курок.
35
Грохот показался еще оглушительнее, чем в первый раз, и я почувствовала, как на лицо падает горячий вонючий дождь, и что-то вонзилось под левый глаз. В ушах звенело: я попыталась открыть глаза, но их залепила какая-то вязкая жижа – я знала, это кровь Шона. Я беспомощно блевала, я задыхалась и отплевывалась, стараясь не наглотаться его крови. Потом я почувствовала, как Джейми дергает провода, увидела, как она режет их опасной бритвой. Орудием убийства, как установят позднее. Но нам было безразлично; все было безразлично. Я старалась не смотреть на… Шона. Я закрыла глаза. Реальной оставалась только противная боль в онемевших ногах и руках и нервный колотун. Я почувствовала, как кто-то тащит меня через изножье кровати, но не могла ни пошевелиться, ни помочь.
Это была Джейми. Она отнесла мое тело в ванную, вытерла лицо полотенцем и завернула в него дреды, словно мы просто играли в парикмахерскую. Затем оставила меня и пошла к телефону – звук доносился до меня сквозь звон в ушах. Я рыдала, но беспомощно, не всхлипывая, – но остановиться не могла.
Джейми не плакала. Забавно, она обычно из-за всего льет слезы – из-за рекламы, фильмов, разбитых сердец. Я плакала всего пару раз в жизни – а сейчас не могла остановиться.
Затем дом наполнился копами группы захвата, от которых пахло улицей. Вокруг ходили большие шишки в форме и детективы в штатском, раздавая приказы. По лестнице примчалась бригада «скорой помощи». И все эти ребята смотрели на нас и кричали. Нет, не на нас – просто они всегда кричат, когда устали. С нами поговорила милая женщина-офицер с приятным голосом, но о чем она спрашивала, я так и не поняла. Потом она села с нами в «скорую» и отвезла в больницу. Все это длилось часы, а может, минуты. Как сказал тогда наш препод, время – это просто образ мышления. Все вокруг слилось в сплошную темную пелену с проблесками света, шума, разговоров и каких-то вопросов. Я умоляла: «Не разлучайте нас, не разлучайте нас». Но нас разделили. Я спросила, где мама и папа,и мне сказали – едут. Я спросила, где Джейми, но мне сказали – помолчи.
Я рассердилась. В горле комом поднялась злость, и я, бесформенно, бессмысленно выбравшись из больничной койки, отправилась искать Джейми, мою подругу. Я вышла из палаты, отряхивая медсестер, как собака воду. Я не могла найти… Где она? Мне было так плохо. Яркий белый свет отражался от белых стен и бил в глаза. Меня тошнило от запаха дезинфекции, мешавшейся с испарениями человеческих тел. Я растерялась и вновь запаниковала. Полотенце, заботливо накрученное Джейми, размоталось, и дреды упали на лицо.
Я остановилась, сжала прядь волос и удивленно уставилась на нее. Всё вокруг отодвинулось от меня, точно волна на отливе. В ушах нарастал гул. Медсестра попыталась меня схватить, но я ее отшвырнула. Мои дреды. Я сжала их и посмотрела на руку. Ладонь была покрыта густой и липкой кровью с какими-то частицами поплотнее.
Мои волосы пропитались кровью Шона, осколками его костей, его плотью…
Я кричала и кричала, пока медсестры пытались затолкать меня обратно в палату.
Отрежьте их отрежьте их отрежьте их отрежьте эти блядские волосы отрежьте их о господи отрежьте их Джейми Джейми…
И вдруг появилась она. Ревя, как львица, что защищает детеныша, она заставила их меня побрить. Они сказали, что сначала я должна подписать бланк отказа, а то некоторые потом предъявляют претензии. Да и вообще им за это не платят. И кто такая Джейми, чтобы распоряжаться? Родственница? Простите, но…
– Выдайте, нахуй, бланк сию секунду. – Ее тихий ледяной голос вспорол их оживленную беседу.
Они выдали бланк. Я плакала, пока с меня срезали кровавую кашу. Потом волосы засунули в синий пластиковый мешок – вдруг понадобятся копам.
Нас пытались остановить, но мы доковыляли до туалета, и Джейми несколько раз вымыла мою бритую голову с мылом и вытерла бумажными салфетками, а я рыдала, уцепившись за ее талию. У меня под глазом красовался трехсантиметровый порез от осколка кости Шона, и, несмотря на все протесты персонала, Джейми сидела со мной, пока его обрабатывали. Джейми сидела со мной до приезда мамы и папы, пока не закончились расспросы и болтовня. Она сидела со мной, пока весь этот цирк бурлил и вихрился вокруг, и мы молчали, потому что нам нечего было сказать.
Врачи хотели оставить нас на ночь, особенно меня изза моей головы. Но рентген ничего не показал, поэтому мы подписали еще пачку бумаг, взяли памятку о симптомах сотрясения и выписались домой. Да, да, да. Лишь бы уехать оттуда, от всех этих людей – полицейских, медиков и прессы с их назойливым любопытством. Нам с Джейми хватает нас двоих, нам никто не нужен. Мы ни о чем не хотели говорить. Нам не нужна была их помощь. Мы хотели, чтобы всего этого никогда не случалось, хотели стереть этот кусок нашей жизни – перемотать и стереть. Мы не нуждались в банальных соболезнованиях и прочей фигне. Нам хотелось снова вернуться к нормальной жизни. Нормальной. Как раньше – как до Шона Пауэрса. Нормальной.
Но этого уже никогда не будет – и я это знала. Конечно, мы будем жить дальше – а что еще нам делать? Но мы всегда будем носить этот ком, этот булыжник под сердцем, это бремя вины. Мы не сразу поняли, кто такой Шон, и наша беспечность стоила жизни этим девушкам. И теперь мы словно беременны этой виной, и никогда ею не разродимся – мы будем носить ее вечно.
Голова раскалывалась от вороха недодуманных мыслей, внутри все горело, я ощущала себя полным дерьмом. И Джейми тоже – только она была мертвенно-бледной от истощения и не могла говорить. Мы лежали в старой свободной кровати мамы и папы, и я слышала, как Ее Светлость плачет – она не всхлипывала, ничего такого, но я ее слышала и чувствовала, как каменеет ее тело у меня за спиной.
Я хотела утешить ее – и не могла. Наконец она задремала, и я тоже попыталась заснуть, но сон не шел, и я просто лежала, дыша в такт с моей большой девочкой и повторяя одну и ту же молитву, на которую, я знала, никто не ответит:
Нормально. Я хочу, чтобы все снова было нормально. Господи, господи, господи, пусть все это окажется сном, пусть все опять станет нормально. Пожалуйста, прошу тебя… верни нам наши жизни… верни нам наши жизни… пожалуйста…