И на следующий, шестьсот сороковой день - то же самое. 441825 стоял, как всегда, в передней шеренге, сорвав с головы полосатую шапку, вытянув руки вдоль полосатых штанов. Перед ним опять появился шарфюрер, радостно глядя на 441825. 441825 затрясло. "Вот он где, наш голубчик, - произнес, сияя, шарфюрер. - Наверняка всю ночь томился в ожидании". "Так точно!" прохрипел 441825, закрывая глаза. Наступила мертвая тишина, удара не последовало, 441825 простоял так целую вечность, и целую вечность царила мертвая тишина. Когда 441825 открыл глаза, то увидел перед собой шарфюрера. "Ну что ж, доброе утро!" - сказал шарфюрер и ударил 441825 по носу. В этот раз удар был нанесен справа, несколько сильнее, чем обычно, но и на сей раз кровь не пошла. 441825 тихонько завыл. "Ну, ну!" проронил шарфюрер. 441825 смолк. Голова казалась ему сплошной опухолью. Шарфюрер хохотнул и двинулся дальше".
Я сойду с ума, заныло все в Пабло. "Каждый день на утренней поверке 441825 получал свой удар по носу. Ничего более страшного с ним не случалось. На работах его берегли - по прямому приказу коменданта лагеря. Он состоял в команде, которой было поручено скрести картошку. Мог наедаться почти досыта. Его не раскладывали на кобыле ["кобыла" устройство для пыток], не сталкивали в каменоломни, не подвешивали за вывернутые руки на суку. Его не окунали в нужник. В лагере его все знали и все завидовали ему. Всех интересовало, чем он платит за подобные привилегии. У 441825 были личные нары, но дольше трех часов ему не спалось: во сне его били по носу, и он с криком просыпался. Сотоварищам очень хотелось отлупить его, но комендант лагеря запретил строжайшим образом, и староста блока следил в оба".
И вот подошел шестьсот пятидесятый день. "Так настал 650-й день. На утренней поверке 441825 стоял в первом ряду и, заслышав шаги шарфюрера, заскулил по-собачьи. Как было приказано, он стоял, сорвав с головы полосатую шапку, вытянув руки по швам полосатых штанов, но перестать скулить он не мог. Из рядов заключенных стали доноситься едва различимые смешки. Наконец шарфюрер подошел к 441825, а тот все никак не мог перестать скулить. Шарфюрер укоризненно посмотрел на него. Сейчас он забьет меня насмерть! - пронеслось у 441825 в голове, мелькнуло как мысль об избавлении. Не проронив ни слова, шарфюрер пошел дальше. 441825 продолжал скулить. Услышав удаляющиеся шаги шарфюрера, он сперва подумал, что сошел с ума, потом - что надоел шарфюреру, а затем решил, что наконец научился делать то, что от него требуют. В лагере ничего не объясняли, избивали до тех пор, пока не поймешь, чего от тебя хотят. Один из них должен был ежедневно после обеденной баланды стоять на голове и кукарекать. Это дошло до него после долгих безмолвных побоев. Ну вот, теперь я понял, теперь конец! - думал 441825. Это был самый счастливый день в его жизни, однако ночью он не сомкнул глаз. Он думал, что теперь ему надо быть собакой и скулить, скулить по-собачьи, каждое утро скулить на утренней поверке, изо дня в день, до скончания своих дней, тогда его перестанут бить по носу. Он был счастлив, но спать все же не мог. На следующее утро, на 651-й день лагерной жизни, он, как всегда, стоял в первом ряду, сорвав с головы полосатую шапку, вытянув руки вдоль полосатых штанов. Приближался шарфюрер. Сейчас я должен заскулить, как собака, подумал 441825 и стал скулить. Стал собакой. Увидев его, шарфюрер просиял. "Вот он где, наш голубчик, - произнес шарфюрер. - Наверняка всю ночь томился в ожидании". "Так точно!" - задыхаясь, выпалил узник, перестав скулить. Он жадно хватал ртом воздух, а во взгляде сквозило безумие. "Ну что ж, доброе утро!" - сказал шарфюрер и ударил 441825 в нос, на этот раз опять по переносице, и опять ни капли крови не появилось".
Больше не стану читать! - кричало в Пабло. Внезапно до него дошел смысл первого рассказа, и, конечно же, он стал читать дальше, о шестьсот пятьдесят втором дне: "Настал 652-й день. 441825 снова всю ночь не сомкнул глаз. Он терзал свою бедную голову вопросом, чего же от него хотят, скулить ему или нет. Ответа он не знал, а спросить у кого-нибудь не осмеливался. Он знал, что сотоварищи ненавидят его за привилегии, за то, что его ни разу не пороли, ни разу не загоняли в каменоломни. На утренней поверке 441825 снова стоял в первой шеренге, сорвав с головы полосатую шапку и прижав руки к полосатым штанам. Шарфюрер подходил все ближе. 441825 оцепенел от страха, его заколотило так, что ни стоять навытяжку, ни скулить он не мог. Шарфюрер сиял. "Вот он где, наш голубчик, - произнес шарфюрер, - наверняка всю ночь томился в ожидании". У 441825 вырвался лишь хрип. Каких только воплей не приходилось слышать узникам, когда человека истязали. В лагерной повседневности было все: вой, визг, крики отчаяния; они слыхали удары плетей и как раскачиваются тела на сучьях деревьев, но от этого рева просто кровь стыла в жилах. "Ну что ж, доброе утро!" проронил шарфюрер и ударил 441825 по носу. И на этот раз он бил сверху вниз, и на этот раз не выступило ни капли крови. Задрожав, 441825 рухнул наземь, на губах выступила пена. Другого стоявшие рядом заключенные подхватили бы, а этому дали упасть, ведь он был любимчиком, его ненавидели. Шарфюрер оставил его лежать, не стал, как обычно, топтать ногами, отбивать почки. 441825 снова скреб картошку. Вечером в бараке 441825 отважился спросить у старосты, чего от него требуют. Он готов выполнить все, а не то сойдет с ума! Староста барака дал ему по носу щелкнул по кончику носа - и отправил спать. 441825 проскулил всю ночь напролет, накрывшись с головой попоной. Он был одним из немногих обладателей попон. Другая попона была в этом бараке только у старосты. Еще семь дней 441825 простоял на утренней поверке, сорвав с головы полосатую шапку, прижав руки к полосатым штанам. Еще семь раз шарфюрер приговаривал: "Вот он где, наш голубчик!", еще семь раз шарфюрер спрашивал, не томился ли 441825 всю ночь в ожидании. Уже на третий день заключенные привыкли к жуткому вою 441825. Ведь привыкаешь так быстро. Еще семь раз шарфюрер произносил: "Ну что ж, доброе утро!" - и семь раз бил 441825 по носу, каждый раз сверху, по переносице. И ни разу за эти семь дней не выступило ни единой капли крови. На шестьсот шестидесятый день своей лагерной жизни 441825 сошел с ума. Он больше не мог скоблить картошку - скребок падал из рук. Он свернулся клубком, прикрывая руками нос, и на этот раз его стали бить ногами, бить по почкам. Однако ногами выбить его помешательство не удалось. Доложили шарфюреру. Он прибыл вместе с дежурным по лагерю, посмотрел на 441825, который лежал на земле, прикрыв руками нос, и проронил: "Вот оно что, дежурный!", дежурный тоже изрек: "Вот оно что!" и ушел. Шарфюрер отдал приказ. Примчался 375288 и забил 441825 насмерть. Он ударил всего один раз, но и этого было довольно".
Ниже было написано: КОНЕЦ. Пабло прочитал "конец", начиная исподволь, словно после удара под ложечку, пронзившего тупой болью тело и душу, понимать. "Наш удар насущный", - проговорил он, и в памяти внезапно всплыла фраза из окончания первого рассказа, которую он проглотил, не вникая, и которая понадобилась ему теперь, чтобы понять. Он пролистал книгу обратно, и, будто только того и ждали, слова эти бросились в глаза: "...это был обездоленный, униженный люд".
Пабло захлопнул книгу. За окном отсека занималось фиолетовое сияние. Унитерра возвещала о себе вселенной.
"Удар наш насущный дай нам днесь", - промолвил Пабло. Не ведая, что произносит, он сказал это именно так.
И потянулся к бутылке.