Мы встали с дивана, и, удерживая равновесие, ты коснулась моего плеча. Взглянув на меня, казалось, еще более пристально и осторожно, ты спросила:
– Эбби, помнишь, что я написала в твоем выпускном альбоме?
Я пыталась произнести: «Конечно помню. “Я все еще люблю тебя”», но эти слова не могли пробиться в сознание.
– Это действительно то, что я хотела сказать, – неразборчиво пробормотала ты. – Я надеюсь, когда-нибудь мы снова будем близки.
Еще какое-то время мы стояли там, в окружении обоев с беспорядочным цветочным орнаментом. На доли секунды это превратилось в место действия из фильма в стиле Перрена, снятого по нашему совместному с ним замыслу, с тобой в главной роли, с использованием декораций, полностью костюмированного и такого доступного для моего чувственного, медленного, полного любви анализа, прежде чем пленка раскрутилась и затрещала.
– Эбби, – послышался голос Кристи, вошедшей в комнату, – пойдем. Все закрывается.
И она увела меня в ночь.
На следующий день после встречи выпускников мы собрались на семейный ужин в честь Дня Благодарения. Снова почувствовав прилив алкоголя в крови, я плюхнулась на стул. В голове стучало так, словно там работал крошечный метроном. Сказка, случившаяся прошлой ночью, внезапно закончилась. Вместо того чтобы уютно сидеть с тобой на диванчике, я была зажата между своими родителями за старым пластиковым столом с въевшейся под металлической кромкой грязью. Вместо индейки на тарелке фирмы «Корэлль»[12] красовалась курица-гриль. Когда мой отец закончил бормотать слова благодарения, заговорила мама, как если бы она находилась перед слушателями.
– И, Господи, спасибо, что присмотрел за нашей дочерью. Мы благодарны за то, что Эбби в безопасности.
– Аминь, – пробурчал отец, начав разделывать курицу. – Ты сказала, что позвонишь, если будешь дома после полуночи. Я уверен, что ты понимаешь беспокойство своей матери, зная все обстоятельства.
– Эбби, – сказала мама. – Мы хотели бы, чтобы ты подумала о возвращении к доктору Миллеру.
– А как насчет Шелби? – немного закашлявшись, спросила я.
– А что с Шелби?
– Почему ты не беспокоишься о ней? Почему бы тебе не поблагодарить Бога за то, что он и ее хранит?
– Пожалуйста, давай не будем портить ужин.
– Боже, спасибо, что хранишь мою сестру в живых и оберегаешь ее от тюрьмы, – бросив взгляд на маму, произнесла я.
– Аминь, – прошептала мама.
Метроном в моей голове, ударяясь о нежную ткань мозга, становился все громче и болезненнее. Если бы я не двигалась и не разговаривала, не давала ему пищу, то он бы постепенно остановился. Рассматривая свой кусок курицы на тарелке, я поймала ледяной взгляд отца, наблюдавшего за мной, но, закончив ужинать, он встал из-за стола, поставил тарелку в раковину, чтобы кто-нибудь ее помыл, и удалился.
В ночь, когда Шелби ушла из дома, она заглянула ко мне в комнату. Она делала так всегда, когда я была маленькой: я лежала в постели в свете своей клубничной лампы, а она приоткрывала дверь и улыбалась мне. «Спокойной ночи, конфетка», – ласково обращалась она ко мне, и мне всегда нравилось, что ее лицо сердцевидной формы было последним, что я видела перед сном. Но в какой-то момент она перестала это делать. Как бы она меня ни любила, ее чувства остыли, когда я превратилась из маленькой девочки в подростка. И в конце концов меня перестало это волновать. Но в свою последнюю ночь дома она открыла дверь и заглянула ко мне.
– Что ты делаешь? – спросила я.
– Спокойной ночи, конфетка, – с ухмылкой на лице обратилась она ко мне.
Я прекрасно знала, что она делала. Иногда ее голос все еще звучал у меня в голове, мелодичный и саркастический, мелодия провала.
Мы никогда не были по-настоящему близки, как должны быть близки сестры. С разницей в возрасте всего в восемнадцать месяцев, мы были настолько похожи друг на друга, что люди спрашивали, не близнецы ли мы, и это раздражало нас обеих. Мы были априори несовместимы. Она была жесткой бунтаркой с любовью ко всему материальному. Я же была замкнутой и необщительной, спокойно проигрывала на соревнованиях, без эмоций могла стоять в украшениях, которые она на меня навешивала, и не кричала, когда она брала мои вещи. Когда она бесилась от злости, я замолкала, уходила в свою комнату и закрывала дверь. Это злило ее еще больше, пока она наконец не перестала возиться со мной и не нашла себе драму вне дома.
Я не простила сестре ее выбор, но, может быть, это не было ее виной. Ей всегда не хватало дисциплины и воображения, ей будто было суждено следовать закону, заложенному в ее генах: плохие парни, наркотики, гулянки. Покинув наш старый район с его заборами в сеточку и лающими собаками, она перебралась в местечко под названием Гесперия, всего в паре часов езды к северу. Не думаю, что этот новый городок был намного лучше, хотя я не была там и это никогда не входило в мои планы. В моей крови текла совсем другая история.