— Ну и чудики же вы, право! — еле переводя дыхание, охнула Лали. — Как же это могло получиться? Вы ведь не совсем такие тупые?
— Я тебе объясню потом. А сейчас мне покоя не дают. Они там взбунтовались, требуют еще и еще коротких и длинных твоих историй. Пожалуйста, давай начнем поскорее передачу, ведь Срок приближается. Многого мы не успеем. И когда я об этом подумаю, а я все время об этом думаю, мне вдруг так жалко, что все кончится, и ты, Лали, тоже… Знаешь, весь наш экипаж… Да что там экипаж! Оказывается, я сам тоже научился. Сам не заметил, как это произошло! Вдруг понял, что уже умею.
— Что же ты умеешь, а, Чудик?.. Что с тобой?
— Ага. Вот это теперь я и умею!
— Ой, не надо плакать, Чудинька! Чего ты? Ты боишься оставаться с нами? Ну, так улетай со своей «кастрюлькой», пока еще не поздно. Ведь это можно?
— Весь экипаж принял решение. Остаемся с гобой до конца. Будем вести передачу до последней секунды.
— Тогда чего же ты?
— Тебя нам жалко! Тебя!
— Да разве во мне дело?.. А другие люди? А сказки?
Глава 24
ОФФИ
— Листки с моего календаря облетают, как осенние листья на ветру, — задумчиво улыбаясь, проговорила Прекрасная Дама, покачиваясь в кресле на террасе. — Он стал у меня совсем тощенький, бедняжка.
Обычное четверговое собрание, выпавшее на субботу, решено было созвать в загородном убежище Непомника. И сейчас он увел небольшую толпу ребят на дальний участок — знакомить со своими животными.
Кроме постоянных участников четвергов, на террасе присутствовал только Финстер. Сью-Сиу тоже явился, но он валялся невдалеке, на лугу в некошеной траве, окруженный ребятами, среди клевера, колокольчиков, одуванчиков, жуков, кузнечиков, под жужжание пчел. Он только что, ловко накрыв ладонью, поймал кузнечика; с гордостью показал всем, какой ему попался красавчик, и отпустил его. Тот стреканул через голову Сью-Сиу и исчез в родном густом травяном лесу.
— Глядя на них, слыша, как они смеются над кузнечиком, — задумчиво сказал Розовый Нос, — можно подумать, что эти дети не видали в жизни ни одной ракеты: они похожи на ребят, которые жили тысячу лет назад.
— Шарик-шарик… Ма-а-аленький шарик! — нежно просюсюкал попугай и вкрадчиво предложил: — А давай соврем? — Стуча жесткими лапками, он суетливо, боком, перебрался с одного конца своей жердочки на другой и нервно заспешил обратно.
— Удивительная у него манера подслушивать разговоры и потом все выставлять в вульгарном свете! — холодно, пожимая плечами, сказал Финстер. — Да, мы говорили час тому назад о нашем… нет, я не назову это вслух, а то он сейчас же начнет передразнивать… говорили мы о том, что на одной из маленьких планет, одного из миллионов созвездий, на протяжении довольно короткого отрезка времени живут человеческие существа, которые воображали почему-то себя центром Вселенной.
— Лев — царь зверей. Человек — царь природы! — провозгласил дурашливым тоном Розовый Нос. — Звучит одинаково глупо!
— Да, да! Удивительное своей нелепостью заблуждение. Человек сам есть часть природы, он и не существует вне ее. А вот, что он целые столетия обращался с остальной природой как нерасчетливо жадный и безнаказанный захватчик с завоеванной страной, — это правда, к сожалению.
— Да, да, — вмешался Чемпион. — Я не очень-то силен… Кажется, были философы, просто-напросто утверждавшие, что животные — это машины?
— О да, великие философы додумались до этой истины. Доказательства были очень просты: они не такие, как мы! У них нет нашего разума, нет души…
Прат своим тихим голосом напомнил:
— Мало того, самые цивилизованные народы долгое время считали опасными дураками тех, кто утверждал, будто люди с другим цветом кожи могут считаться настоящими людьми.
— Белые тоже преспокойно считали себя вправе продавать других белых за деньги, бить или убивать только потому, что те назывались рабами, а то и просто принадлежали к другой ветви той же религии.
— Мы-то ведь помним то время, когда люди, начисто повырубив леса, погубив реки и моря, воду и воздух, опомнились только, когда заметили, что им уже и дышать становится нечем.
— Опомнились! Удивительно только, сколько времени понадобилось людям, чтоб понять эту простую истину: живут они в природе, сами они — природа и, погубив ее, погубят себя! Понять, что дерево, ручей, зверек, цветок в траве, камень, рыбешка, звезды, животное — все это природа, к которой мы сами принадлежим и вне которой мы не можем существовать.
— Но удивительно мудрые философы, преисполненные человеческого чванства, нас долго и тупо убеждали, что объектом сочувствия для нас может быть только человек. И люди очень долго даже стеснялись и скрывали, стыдясь своего сочувствия к животным. Люди не понимали своей ответственности за все живое, которая лежит на человеке… И вот в наши дни, наши последние дни, из глубин Космоса мы получаем прощальный урок: для планеты Новой мы сами оказались чужими, не вызывающими никакого сочувствия, может быть, несовершенными, не настоящими, то есть не такими, как они, людьми! У них нет никакого чувства ответственности, чувства братства к чужой жизни. Они выше нас, они видят нас как объект исследования под микроскопом. Мы их интересуем, но нашу жизнь они не считают частью своей жизни. Точно так, как думали об остальной природе люди столетия назад. Наша жизнь через их аппараты проходит как бы без цвета, без запаха, без звука, волнения, борьбы — как за толстыми, обесцвечивающими стеклами. Мы поднимаем флаг — сигнал SOS, они точно анализируют материю, размер, даже значение символов — букв, но это их трогает не больше, чем сообщение, что в галактике № 10029 вследствие взрыва стало одной звездой меньше.
— Что тут смешного! — неистово, точно его за хвост дернули, заорал попугай и заметался по террасе, подхватил на ходу большой кусок печенья и, вернувшись на свое место, ожесточенно стал его обгрызать с разных сторон.
На его клич с лужайки отозвался терьер. По дорожке, из глубины зарослей малины и ежевики, размеренно передвигая толстые ноги, шествовал совсем небольшой бегемот, окруженный кучкой ребят. Они ободряюще похлопывали бегемота по заду, чтоб он не робел. Впрочем, он и сам вдруг прибавил шагу, заметив бассейн с фонтанчиками, опоясывающими его кольцом. Бегемот ввалился в воду под круговой душ, тотчас весь залоснился и замер, блаженно похрюкивая.
Стряхивая с себя брызги, летевшие от бегемотика, на террасу поднялся Фрукти.
— Ну что? Ничего?.. Знаете, ребята интересуются. Пристают.
Прат отрицательно качнул головой:
— Сегодня ее не будет. Она занята.
— Потому что заперта? Да?
— Нет, она сама решила там задержаться.
— Если ее там насильно держат, мы сидеть сложа руки не будем. Я могу проломить крышу, и если кто-нибудь…
— Не надо ломать крышу. Она действительно занята важным делом и не хочет, сама не хочет оттуда выйти.
— Глупая старушонка, — ворчливо буркнул Фрукти, криво усмехаясь. — Если б это не вы мне говорили, я бы не поверил. Но раз вы, нечего делать. Пускай крыша остается, как есть… А долго еще она там будет сидеть? Нет? А поговорить с ней дадите, когда будет связь? Да? Смотрите: заметано! Точно!
Он отошел шагов на десять, сосредоточенно размышляя и все еще хмурясь. Потом круто повернулся, подошел снова к Прату и не без натуги выдавил:
— Значит, так… спасибо.
Старый Робот Прата плохо ориентировался в незнакомом месте. Он принес на подносе десять чашек чаю и две вазы печенья и отлично все расставил на столе. Но когда ему сказали, еще десять и еще десять, он растерялся и стал чашки расставлять вплотную одна к другой, как на полке в посудном магазине. Скоро весь стол был в чашках.