И в голове замолчали сосны.
(…)
«Он держится, как может, но я пока останусь с ним рядом» — отправила поутру Альда своему Мастеру.
Ответ прилетел сразу.
«Спасибо, держи меня в курсе. Я свяжусь с Раэлем, вряд ли до него уже донеслись слухи. Если будет совсем плохо, дай знать, вернусь».
Она со вздохом покачала головой на его сообщение, и всё же пообещала.
Воля Силы неисповедима; её пути как были сокрыты от живых глаз, так и остались тайной. Альда не знала или не помнила, утверждать было тяжело после стольких лет в новом мире, что было раньше: курица или яйцо, падение Ксанатоса или Галидраан. Подозревала только, что одно событие вырастает из другого, а на них накладывается и личный кризис Раэля. Так и вышло. Сначала магистр Аверросс потерял своего падавана при трагических обстоятельствах, и Совет отправил его на планету Пиджаль, на миссию, которая, впоследствии, затянулась на много лет; затем случился Галидраан, и почти сразу же после него Ксанатос поддался искушению Тёмной стороны на своей родной планете, Телос IV. Три события, которые должны были навсегда разлучить джедайский «род» Мастера, чтобы тот легче поддался в объятия тьмы — так, по крайней мере, считала Альда.
Одно из событий удалось предотвратить, но только одно. Альда предупредила Раэля о возможной опасности на первой с его падаваном миссии — напомнила, что пиратам свойственно играть против правил, и что у многих из них нет ни кодекса чести, ни благородства. Маленькая Ним всё равно погибла. И в тот единственный раз, когда Мастер Ян собрал весь свой «род» на званый ужин, она, ребёнок с ещё пустой от бус падаванской косичкой, предупредила Ксанатоса, тоже ещё ребёнка, но уже горделивого и заносчивого, что однажды ему предстоит тяжелый выбор. Он испугался, не поверил и, годы спустя, ошибся, пал и разбил этим сердце Квай-Гону.
На Галидраане Альда чуть ли не грудью встала между отрядом джедаев и Настоящими Мандалорцами, и Мастер Ян встал вместе с ней, несмотря на поддельные доказательства, выданные Сенатом, потому что любил её, как дочь, потому что в некоторых вопросах доверял ей больше, чем самому себе — и люди Джанго Фетта избежали незаслуженной смерти. Переговоры были напряжёнными и долгими, но никто не обнажил клинка, и никто не выстрелил. Разве что в сторону затаившихся Часовых Смерти, ждавших крови и падали, как стервятники, но и это было на руку — Фетт обзавёлся Дарксейбером, победив в смертельном поединке Тора Визсла, отомстив за своего приёмного отца Джастера, джедаи обзавелись сотрудничеством с Настоящими Мандалорцами, Мастер Ян стал первым официальным дипломатом между ними, а Альда, несмотря на сравнительную юность, (ей едва исполнилось двадцать), лишилась падаванской косички, будучи удостоенной звания рыцаря.
Она не хотела думать, но всё равно думала, неужели нельзя предотвратить всё то плохое, что привело Палпатина к креслу канцлера, а джедаев Руусанской реформации к вымиранию — и ей становилось плохо. Орден уже начал меняться. Падаваны узнали свои права, количество психологов в Храме увеличилось, их посещение назначалось некоторым пациентам лазарета в обязательном порядке, многие рыцари и магистры и вовсе ходили к ним по собственной воле — и этого всё равно оказалось недостаточно. Оказалось, что некоторые, как Ксанатос, не хотят быть спасёнными, потому что таков их сознательный выбор. Тому, кто не хочет спастись, никак помочь нельзя. «Грех не в темноте, а в нежелании света, не в непонимании, а в сопротивлении пониманию, в намеренной слепости и в злостной предвзятости. В злой воле к добру» — вспоминала она Цветаеву.
Квай-Гон всё ещё крепко спал, когда нежно-персиковые лучи рассвета закрались в гостиную. Его дом был пропитан горем безвозвратной утраты и абсолютной потерянностью. В более радостные времена там было уютно и ярко — многочисленные растения благоухали, несмотря на скорбь своего хозяина, шумели пышными листьями на сквозняке. Солнечные зайчики бегали по разноцветным коврам и гобеленам с разных планет. Комната Ксанатоса была закрыта на ключ, спальня самого Квай-Гона пустовала, её хозяин уснул на диване в гостиной, одетый и обутый, измождённый и вымотанный, мучительно бледный — Альда ещё ночью решила не переносить его в кровать. Он нашёл временный покой, где ему было хоть как-то комфортно. Может, так воспоминания душили его чуть меньше.
Альда смутно подозревала, в каком состоянии он находился. Прощать что живых, что мёртвых особенно тяжело, если предательство, если извинений не было и не будет, если ничего не исправить и не перемотать назад. А боль… когда её много, когда сердце действительно вдребезги, до слёз ещё надо дотерпеть и дожить; на сердце тяжело и пасмурно, как от неба, затянутого белой пеленой, которое всё никак не может разразиться дождём. Синоптики бесконечно что-то обещают, но всегда кажется, что бессовестно врут.
Она недоумевала, почему Квай-Гон оказался той ночью один. Почему, судя по грязной посуде и пыли, к нему до сих пор никто не приходил. От людей в таком положении нельзя отворачиваться, даже если от чужих проблем немного болит шея, особенно, если такое случилось с близким. Жизнь удивительна и прекрасна, но справедлива, никому из неё не уйти нетронутым, не отхлебнув из чаши своего горького отчаяния. Они не пришли, потому что испугались? Потому что Квай-Гона слухи уже превратили в персону нон грата? Потому что у более старшего поколения не принято подставлять плечо под чужой крест хотя бы на несколько миль?
Альда за него злилась. Даже не потому что джедайский «род», а просто, по-человечески.
Она тихо помыла посуду, протёрла её и разложила по своим местам. Подумав, быстро вернулась в их с Мастером апартаменты, откуда ещё не успела съехать после повышения в ранге, взяла с собой продукты, датапад, благовония, нитки с иголкой и бумагу — старая привычка делать журавлики никуда не делась. Квай-Гон всё ещё спал, когда Альда на цыпочках вошла в гостиную. Его грудь вздымалась так незаметно и тихо под пледом, что пришлось удостовериться через Силу, что пульс есть, всё в порядке.
Альда не умела ловить человеческие души, как хотел Холден в «Над пропастью во ржи», и к ней не пришло это знание, как к апостолу Петру. Всё, что она делала, это шаги в невесомость, но со свечой в груди, пламени которой достаточно, чтобы хотя бы немного развеять мрак. Собственные доброта и сочувствие, ничего больше. Немного смелости, пожалуй. Иногда быть хорошим человеком требует усилия заглянуть своим страхам в глаза, не дрогнуть, сжав кулаки, и не отвернуться.
— Когда-нибудь мы все умрём, уйдём в Силу, — тихо сказала она, зажигая палочку благовоний. Воткнула её в специальную дощечку. — И оставим в мире людей всё то, что несли в себе: предметы, вкусы и запахи, воспоминания, эмоции и чувства. Но не только музыка эпохи будет мерить шаги между нашими могилами. Будет что-то ещё. Что именно — зависит только от нас. Рано или поздно, позабудутся старые обиды и трагедии. А вечно живёт только любовь, чистая и простая, которую мы называем человеколюбием или настоящим искусством.
Никуда не торопясь, она привычными движениями сложила несколько цветных журавликов. Их крылья не несли на себе чернил, это было не нужно. Альда аккуратно подцепила их на нитку. Подняла себя в Силе, повесила их на люстру. Тонкий дымок от благовоний потерялся в добрых крыльях, медленно кружащихся от лёгкого сквозняка через приоткрытое окно.
— Пожалуйста, укажите ему путь, — тихо попросила и поклонилась.
Она не умела делать Ловцы Снов. На самом деле, с мелкой моторикой, не считая журавликов, у неё вообще не очень ладилось. Но и их будто было достаточно. К тому же, Квай-Гон, если характер у него был такой, как в книгах, комиксах и фильмах, перед Ловцом Снов мог бы заупрямиться. А журавлики никому ничего не навязывают, друзья и проводники по своей натуре.