(…)
Она приходила к нему в «час быка» и оставалась до того момента утра, когда Храм заполнялся сонными юнлингами, плетущимися на завтрак перед занятиями. Бывало, он скидывал с себя пелену кошмаров в «час волка», и мягкие руки ловили его бешено бьющееся сердце, которое решило, что ему куда больше нравится жить, нежели умирать. Квай-Гон оттолкнул от себя всех, кто предложил свою помощь, когда он только вернулся в Храм — обида отвергнутого им Фимора до сих пор горчила в Силе, — но непрошенная гостья каждую ночь занимала свой пост, будто сторож снов, и уходила незадолго до того, как Квай-Гон успевал проснуться. Утром, стоило ему разлепить глаза, он обнаруживал на столе готовую еду, которую мог легко переварить его измученный нервами желудок. Воздух пах сереннианскими благовониями, девичьими духами с жасмином, отваром с розмарином и розами, которым ему мягко протирали лицо, и свежестью раннего утра, струящейся из окна, выходящего на Сад Тысячи Фонтанов. Журавликов на нитке, кружащихся под люстрой, Квай-Гон заметил сразу. Они тоже что-то делали с воздухом его дома. Что-то маленькое в своём масштабе, что-то незначительное, но почему-то важное.
Хотелось поймать Альду Ганор за рукав и спросить: «почему?». Разве она не понимает, что если человек хочет себя наказать, надо оставить его в покое? Он хотел голодать, но от принесённой домашней еды отказываться было бы невежливо, а уж выкидывать её — тем более. Он собирался содрать со стен гобелены, выкинуть ковры, но бумажные журавлики, благовония и остальные запахи с каждым днём всё дальше и дальше прогоняли присутствие Ксанатоса из дома. В конце концов, он хотел остаться один, совсем один, наедине со своим горем, а ему не позволили. И… в глубине души, Квай-Гон был этому рад, но он всё ещё стыдился того, как это оказалось нужно. И смириться с чужой помощью оказалось удивительно просто.
Сквозь сон, он выучил наизусть песню, начинающуюся со слов «солнце, мне кажется, ты устало светить». Стыдно было признать, как она ему нравилась. Даже больше, чем песня про оленье солнце.
— Кто-то мчался, падая с ног, плыл против течения, ехал на красный, — тихо пел голос, — просто чтобы сказать, что всё будет хорошо, что всё не напрасно… но ошибся дорогой, и не рассчитал траекторий полёта… и мне снова приходится быть для тебя этим «кто-то»…
— Альда, — сквозь сон, силясь пошире приоткрыть глаза, прохрипел Квай-Гон, — оставь это всё. Перестань.
Песня прервалась на полуслове.
— Не перестану, — чуть громче и очень упрямо ответила Альда. — Вот сможешь меня выгнать, и я уйду.
Он слабо и невесело хмыкнул.
— Нечестно, — прохрипел. Собственный голос показался ему презренным и жалким.
— Зато справедливо, — парировала Альда. — Чай будешь?
— Который час?
— Без четверти четыре.
— Буду.
Шелестя робами, тихой и мягкой поступью, она удалилась на кухню. Квай-Гон, не без усилий, наконец поборол своё непослушное тело и сел на диване, осторожно откинув с себя плед.
— Наверное, всё же лучше каф, — подумал вслух. Он не хотел снова провалиться в беспокойный сон.
— Хорошо! Каф, так каф! — отозвалась с кухни Альда. Громко скрипнул шкафчик, петли которого Квай-Гон не так давно собирался смазать.
Пока закипал чайник, он пошёл в ванную. Неприятно осознал, что лицо до неприличия заросло густой бородой. Умылся, почистил зубы и критично осмотрел себя в зеркале.
— Нет, так не пойдёт, — подумал вслух. И на скорую руку довёл бороду до состояния аккуратной бородки, которую носил ранее. Мастер всегда говорил: не можешь следить за ней — не отращивай.
Обратно в гостиную он вышел, чувствуя себя куда приличнее. На диване уже ждала Альда. Только сейчас Квай-Гон, наконец, присмотрелся к ней. Она выросла, что логично. И расцвела в ту красоту, которую ей многие пророчили в детстве, что тоже логично. А вот отсутствие падаванской косички его удивило. Что в таком случае надо говорить? Как ты выросла? Или просто нужно сказать «поздравляю»?
Она качнула головой в сторону термоса, пахнущего кафом, и хлопковой сумки, откуда выглядывали пластиковые чашки и какие-то печенья, которых Квай-Гон не помнил.
— Пойдём в Сад? — предложила, избавляя его от мучительного выбора вежливых реплик. — Там сейчас никого, а я знаю одно очень хорошее толстое раскидистое дерево. Посидим, попьём.
Квай-Гон давно не вылезал наружу через собственное окно, но ему понравилось. Они углубились в темноту Сада. Альда шла впереди с сумкой и термосом наперевес, и огоньки светлячков отливали от её волос благородным золотом. Пахло влажной землёй, росой и пионами. Живая Сила, адептом которой был Квай-Гон, радостно и тихо приветствовала своего блудного сына сонным умиротворением, пачкая его штаны высокой травой, падая листьями в его длинные волосы.
Когда они устроились на высокой ветви потолще, откуда были видны и пруд, и светлячки, и спящие цветы, когда был разлит по чашкам каф с молоком, когда Квай-Гон с удовлетворением выпил треть в уютном молчании, Альда наконец заговорила:
— Извини за регулярное вторжение на твою территорию, — она смотрела куда-то вдаль. — Но я не могла тебя так просто оставить. И Мастер очень волнуется. Он не может пока вернуться в Храм, без него Пацифисты и Настоящие Мандалорцы никогда не договорятся о сотрудничестве, а Фетт доверяет только ему и мне. Так что…
Она неловко пожала плечами.
— Будет нужно, мы с ним поменяемся местами. Ты только намекни чуть заранее, ладно? Всё-таки трое суток полёта.
— Я не настолько беспомощен, — резкость собственного голоса удивила самого Квай-Гона.
— Дело не в этом, — Альда обернулась на него. Пронзительный взгляд голубых глаз, казалось, смотрел в самую душу. Квай-Гон, почувствовав себя нагим, невольно поёжился. — Мы, считай, незнакомы. Я к тому, что если тебе захочется поговорить с Мастером или просто побыть с ним, он будет только рад.
Квай-Гон поджал губы.
— Пока не нужно, — наконец проговорил, отворачиваясь от неё.
— Он тебя любит.
— Я знаю, — тяжёлый вздох. — Просто… не сейчас.
— Ладно, — она пожала плечами.
— И всё? Просто «ладно»? Не будешь меня переубеждать?
— Нет, а зачем? Всё равно поступишь по-своему. А я тебе не мать, не дочь, не Мастер и не падаван, чтобы указывать.
— Но друг, — слабо улыбнулся Квай-Гон.
— Вот поэтому могу только мягко предложить совет со своей стороны, — долгую паузу спустя ответила Альда, — и ничего больше.
Какое-то время молчали.
— Если тебе интересно моё мнение, — снова заговорила она, — то ты ни в чём не виноват. Я предупреждала Ксанатоса много лет назад, когда мы были детьми. Он не послушал. А ты, я знаю, сделал для него всё, что мог. Некоторые просто… не хотят спасения. Может, потому что не видят своих ошибок, своих грехов. Может, потому что ставят себя выше него. А может, потому что понимают, но всё равно не хотят.
— А может, я недостаточно любил его, — в горле предательски зачесалось, и Квай-Гон отхлебнул из чашки.
Альда печально покачала головой:
— Может, он принимал твою любовь как должное, и жаждал другой любви, с лаврами и почестями.
— Может быть. Я думал об этом. Впрочем, что самое ужасное… вряд ли я когда-нибудь перестану его любить.
— Скорее всего, — вместо ложных утешений честный ответ. — Но однажды ты научишься с этим жить. И тебя полюбят, и ты полюбишь.
— Не знаю, — он сардонически улыбнулся сам себе, — есть ли за что.
— Есть, есть, — Альда неловко похлопала его по плечу. — Ты не храпишь, например.
Квай-Гон издал невольный смешок.
— Правда? — спросил; лукавые огоньки заплясали в его глазах. — Что же, это… очень важное качество. А наш старый Мастер? Ну-ка?