Для Франции морская война может быть только одна — против Англии. Отсюда не следует, что Франция должна воевать с англичанами или быть более заинтересована в войне, нежели в поддержании мира. Еще менее допустимо считать, что Франции следует стремиться к войне с Англией. (v).
Иллюстрация из книги Ф. Т. Джейна «Блейк с „Рэттленейка“» (рисунок автора).
Очевидная популярность различных произведений о грядущей войне означила внезапную и всеобъемлющую перемену в давно установившихся способах коммуникации. Буквально в одночасье беллетристика сменила трактат и памфлет в качестве наиболее эффективного способа публичного обсуждения национальных дел. На протяжении веков «обращение к нации» служило для предупреждения об опасности — от первых сигналов тревоги при приближении Непобедимой армады в 1588 году до волн памфлетов, сопровождавших и порой глубоко повлиявших на события в США в 1776 г., во Франции в 1789 г. и в Англии в то время, когда наполеоновская экспедиционная армия готовилась к Булони к вторжению в Англию.
Возможность вторжения Наполеона в Англию вызвала настоящую войну памфлетов, театральных пьес и эстампов между Англией и Францией. Французский эстамп «Тилорьер, или десант в Англию» (1803) изображает одно из воображаемых изобретений тех времен — гигантский воздушный шар, способный нести до 3000 солдат вместе с лошадьми.
Хотя бесспорная влиятельность Битвы при Доркинге Чесни стала важной движущей силой, способствовавшей этому переходу к беллетристике, основной причиной перемен все же являлось сочетание социальных и литературных факторов. Во-первых, существовал момент спроса и предложения: постоянный рост населения и параллельный рост грамотности обеспечивал все больше и больше читателей для растущего количества газет, всевозможных журналов и разнообразных книг. Во-вторых, новый и крайне влиятельный конклав историков продемонстрировал, часто весьма красноречиво, как те или другие нации завоевали свое место в мире XIX столетия. Чувство национальной принадлежности и исключительности порождалось и подпитывалось этими новыми историческими трудами, делом жизни видных авторов — Тьерри, Мишле, Френсиса Паркера, Маколея, Карлейля, Бокля, фон Ранке, Трейчке. В согласии со всеобщей верой в «прогресс», они описывали эволюцию своих стран как плод усилий выдающихся личностей, результат общественных движений, борьбы с другими народами и решающих побед, подобных Аустерлицу, Саратоге и Ватерлоо.
Новая, централизованная система образования распространяла их упрощенные версии «одной истории для одного народа» в государственных школах. К 1890-м годам молодежь всех основных индустриальных стран успела получить должную подготовку и была уже хорошо знакома с этими версиями истории. Впервые в истории человечества, молодые люди смогли увидеть эволюцию того или иного национального государства на картах, показывавших объединение германских земель, продвижение американцев из тринадцати британских колоний на запад, к Тихому океану, утраченные провинции Эльзаса-Лотарингии или новые территориальные приобретения Британской империи.
В параллельной вселенной новой исторической беллетристики, героическому индивидууму была отведена яркая роль в мужественных мирах Вальтера Скотта, Виктора Гюго, Фенимора Купера, Алессандро Мандзони и многих других. Эти писатели, каждый по-своему, пытались показать внутренние связи между характером и действием, личностью и народом. И поэтому в январе 1871 года, когда Чесни начал размышлять о модели, на которой могло бы основываться задуманное им произведение о немецком вторжении, ему немедленно пришла на ум беллетристика в духе Эркмана-Шатриана. Этот весьма популярный писательский дуэт выбрал для своих произведений о «новобранце» хорошо известную обстановку наполеоновских войн. Манера письма Эркмана-Шатриана стала идеальным примером для британского полковника, который стремился показать, что изложенные им события истории воображаемого вторжения станут прямым следствием ошибок и неудач страны в 1871 году. Заблуждения прошлого — столь явные, глубокие, но предотвратимые — обретали мощное психологическое воздействие в свете будущей истории. Рассказ о будущем мог с одинаковой легкостью описывать и победу, и поражение. На этой временной шкале будущие события становились одной из глав, и часто последней главой, национальной истории: победа служила радостным и славным подтверждением исключительности национальной судьбы, поражение создавало резкий контраст между окончательным упадком и лучшими временами, навсегда канувшими в прошлое.