В командировке он всё-таки успокоился. Заснеженные просторы степи словно поделились с ним частицей сокровенного безмолвия, в котором утихали тревожные мысли. Будь что будет, решил однажды Одинцов, выходя из монтажно-испытательного корпуса и глядя на простирающуюся кругом бесконечную белизну и бесконечную синь. Вдалеке виднелись опорные фермы стартовой площадки. Будь что будет — может, чудо не минует его и на сей раз.
Однако перед самым возвращением Одинцов услышал по телефону, что Сагарян по-прежнему дико зол на него и не желает больше видеть в бюро ни под каким видом.
Похоже, чудо отменялось.
* * *
Одинцов вышел из автобуса и, прихрамывая, поплёлся к главному корпусу КБ, медленно, как на казнь. Не так он себе всё это представлял, когда шёл к смутно сереющему за елями зданию в первый раз, после защиты диплома. Не так. В портфеле Одинцов постоянно таскал бумаги по проекту, над которым самостоятельно, со свойственными ему дисциплиной и упорством, работал всё свободное время последние года три — и который наделся представить начальству, когда идея, наконец, вполне оформится.
Ничего, ровно ничего не знал Одинцов о своём отце, кроме одного — тот мечтал «построить такой самолёт, чтобы полететь на нём в космос». Чертежи именно такого аппарата и лежали у Одинцова в портфеле — «самолёта, который полетит в космос». То есть, конечно же, это был вовсе не «самолёт», а космический корабль. Многоразовый. С большой полезной нагрузкой. До десяти членов экипажа. Огромные возможности по доставке груза на орбиту и с неё. Не одноразовые «Союзы», которые возвращаются на Землю в виде крохотной капсулы с тремя космонавтами. Настоящий космический корабль будущего. Он и впрямь выглядел как большой, массивный самолёт, и должен был стартовать на ракетах-ускорителях, а возвращаться как планёр, приземляясь на взлётно-посадочную полосу. Эскиз этого аппарата Одинцов держал на рабочем столе в бюро, чтобы всегда видеть перед собой главную цель, а сотрудники не обращали внимания на рисунок с толстеньким самолётом, потому что Одинцов был известен и в своём отделе, и за его пределами множеством странных идей.
Остановившись неподалёку от крыльца, Одинцов пару минут смотрел в окна бюро — они медово светились в прозрачно-синих, с каждой минутой светлеющих сумерках. Кое-где на стёклах виднелись бумажные снежинки, которые наклеили работающие в КБ женщины, в меру сил и фантазии украшавшие к Новому году аскетичные комнаты. Такие снежинки ещё в школе, помнится, вырезали. Одинцов всегда делал в форме лучистых звёзд.
Он вздохнул и, понурившись, побрёл к проходной. Даже не конструкторской карьеры было жаль, и уж, конечно, не своей проклятой гордости, от которой происходили если не все, то многие беды, — а вот этого проекта в портфеле, проекта, шансы которого на будущее таяли, как степной снег под огнём из сопел стартующей ракеты. А ведь отец (кем бы он ни был) наверняка гордился бы им, Одинцовым, если бы корабль, воплотившись в стальную громаду, отправился бы в космос — чтобы вернуться, и подняться снова, и снова вернуться, как мечтали во все времена те, кто грезил звёздами...
С удивлением Одинцов обнаружил, что за время командировки его рабочее место превратилось в произведение искусства. Над столом — только над его столом, ни над чьим больше — парило несколько десятков бумажных звёздочек. Именно звёздочек, не снежинок. Затейливо вырезанные из белой бумаги, они свисали с потолка на тонких, почти незаметных белых нитях, и казалось, парили в невесомости, тихо поворачиваясь туда-сюда под сквозняком.
Сделано всё это было тщательно и явно не за один день — сколько же звёзд надо было вырезать, привязать, и ещё забраться на стол и на стремянку, чтобы приклеить нити к потолку. Очень любопытно: кто так расстарался? В бюро Одинцова не слишком-то любили. Его, наверное, вообще никто не любил, кроме матери. Прочие лишь терпели и уважали. За ум, за талант. А любить его, с таким-то характером, по-видимому, было не за что.
— Валентина Ивановна, это кто учудил? — спросил Одинцов у сотрудницы, работавшей в той же комнате и всё про всех знавшей («А вы уже слышали, за кем наш директор приударил?»).
— Нравится? — довольно прищурилась женщина.
— Ну... красиво, — сдержанно согласился Одинцов. — Это кому ж пришло в голову под самый потолок лазить?