— А вот не скажу. Сам догадайся.
— Сам-сам, — пробормотал Одинцов, почему-то смутившись. — Мне откуда знать?
— А ты подумай.
Подумать, однако, Одинцову пришлось над другим: со стола пропал набросок проекта многоразового космического корабля. На месте наброска обнаружилась открытка (на ней мимо Спасской башни в звёздное небо взмывала алая ракета): «С Днём Рождения и с Новым годом!». Открытке Одинцов удивился и обрадовался — правда, осторожно, не привык он к подобным сюрпризам. И куда всё-таки задевался набросок? Кто-то случайно его уронил и выбросил, пока Одинцов был в командировке? А может, уронили как раз тогда, когда лазили звёзды лепить? Вот удружили-то, ничего не скажешь.
— Ну, Паша, чего смурной сидишь? — спросила Валентина Ивановна. — Тебе тут из рабочего места прямо планетарий устроили, а тебе ещё чего-то не нравится. Или думаешь, Сагарян тебя всё-таки уволит? Да никуда он тебя не денет, помяни моё слово.
Одинцов копался в ящиках стола, искал рисунок. Да чёрт бы с ней, с этой бумажкой, рисунков и чертежей у Одинцова было множество, просто именно теперь пропажа казалась злополучным символом: всё, слезай, приехал. Не видать тебе космических кораблей. Вместе с тем Одинцов раздумывал, кто же, действительно, мог быть автором звёздного художества. Молодёжи в КБ более чем хватало, романы были в порядке вещей, нередко заканчивались свадьбами — молодым инженерам искать девчонок где-то ещё было некогда. А как иначе, когда ты то в бюро, то на полигоне, то на заводе: тут не до гуляний. Неженатые парни из одинцовского отдела обычно ухлёстывали за яркой, пышногрудой рыжей Наташкой из бухгалтерии по соседству. Наташка сама шила себе платья и пальто каких-то диковинных фасонов, и оттого чудилось в ней что-то сказочное, притягательное, будто в столичных конфетах, которые Одинцов в своём барачном детстве видел всего один раз и потом, по приезде в Москву, долго не мог привыкнуть к тому, что эти конфеты — на любых застольях, ешь не хочу. За Наташкой Одинцов тоже попытался было приволокнуться, но получил резкий отпор. «Ух, отойди от меня, Одинцов, у тебя глаза как у мертвяка, только глянешь — так мне сразу кажется, будто меня сглазили», — заявила ему Наташка, и с тех пор он старался не замечать её. А на других девушек внимания не обращал. И было это вполне взаимно. Хотя... Кто там пытался заговорить с ним в коридоре перед самой командировкой, а он, после ругани с Сагаряном, только отмахнулся? Техник. Небольшая такая девчонка, светленькая, кожа как молоко. Женей, что ли, зовут. Точно — Женей. Надо будет у неё спросить, не она ли эти звёзды расклеила.
Одинцов очнулся от размышлений, когда в комнате затеяли разговор. Он не включался в происходящее, но тут почему-то в один миг все посмотрели на него.
— Что? — нахмурился он. — Случилось что-то?
— Сагарян в больнице. Ещё с позавчера, оказывается. Инфаркт, — сказала Валентина Ивановна. — Паша... Паша, а ты-то чего? Тебе что, плохо?
Должно быть, Одинцов стал бледнее бумажных звёзд, развешанных над его головой. Трясущимися руками он закрыл нижний ящик стола и потянулся к ставшему вдруг тесным вороту рубашки. Он чувствовал себя так, будто его вышвырнуло куда-то на орбиту. В вакуум. Нет опоры под ногами. Нечем дышать. Вот как, значит. Вот каким образом на сей раз подкатило оно — очередное чудо в его судьбе. Да чудо ли?! «Инфаркт». К чертям собачьим такие чудеса...
Одинцову припомнилось то состояние всесилия абсолютной ненависти, когда он мысленно пожелал своему главному врагу «околеть». И сразу в ушах зазвенели презрительные слова Наташки: «У тебя глаза, как у мертвяка. Только глянешь — сглазишь». С детства многие его сторонились из-за жутких белых глаз. И похоже, недаром.
Немного придя в себя, Одинцов сел писать заявление. «Прошу уволить меня по собственному желанию...». К чёрту ракеты, к чёрту многоразовый космический корабль, к чёрту космос, к чёрту очередной подарок судьбы, и его самого тоже к чёрту.
Начальник отдела прочёл заявление, отложил на край стола, придавил кожаной папкой и сказал:
— Давайте, Павел, договоримся так: пусть бумага пока полежит, а вы подумаете. Как следует. Не рубите сгоряча. Идите домой, празднуйте, отдыхайте. А потом поговорим.
Одинцов молча кивнул, никаких сил не доставало сейчас с кем-то спорить.
Поздравления, смех, веселье сотрудников звучали будто издалека, а в душе с беззвучным, но ощутимым хрустом крутилась большая мясорубка. Одинцов думал о том, что вот совсем скоро, вот сейчас сядет, наконец, в автобус и поедет домой, к матери. Будут вместе молчать под бормочущий телевизор. И мясорубка угомонится хотя бы на то время, пока они вдвоём сидят и молчат вместе.