В подвале, потревоженный пробравшимся внутрь вечерним сквозняком, зашуршал какой-то пакет, и этот звук внезапно вырвал Лэйда из задумчивости.
— Знаешь, что ещё интересно? — спросил он вслух, наблюдая за мельтешением огней в «Глупой Утке» через дорогу, — Я подумал об этом только что, раньше не приходило в голову. Мистер Гаррисон, будь он человеческом обличье или демоническом, явился в Новый Бангор с переменой погоды. Как думаешь, это совпадение или он нарочно выжидал удобного случая? И если да, то почему?
— Чтобы молоко не прокисло, многие хозяйки добавляют в него драхму соли, — рассудительно сообщил Диоген, меривший лавку неспешным механическим шагом, — Это позволит ему на какое-то время сохранить первозданную свежесть.
Лэйд уважительно кивнул автоматону.
— По сравнению с тобой даже Дизраэли — косный неуч! Миссис Гаррисон и её слуги расстались с жизнью в первую же ночь после того, как на остров пришёл циклон. Нелепо считать, будто здесь есть связь, согласен, старина. Однако дело в том, что в поисках связи я опираюсь на привычную человеческому рассудку логику, совершенно забывая о том, что логика — вовсе не универсальный инструмент познания, а лишь несовершенное орудие, созданное нами из подручных вещей и позволяющее худо-бедно освещать окружающий человечество мрак. Логика Левиафана может быть для меня столь же непостижима, как рассуждения Джона Толанда по поводу «мировой материи» — для разукрашенного татуировками дикаря-полли, доподлинно знающего, что всё сущее породили бессмертные Рангинуи и Папатуануку.
Из подвала вновь донёсся шорох — вероятно, запирая лавку, он забыл прикрыть небольшое вентиляционное оконце внизу. Что это — каприз вечернего ветра? Или отзвук многочисленных маленьких ножек? Лэйд усмехнулся, стараясь этой усмешкой изгнать просочившееся внутрь беспокойство. Ещё до наступления сумерек он скупил у Скара Торвадсона весь наличный у него запас мышеловок, вызвав у норвежца немалое изумление, и все их расставил в подвале. Нелепая предосторожность, конечно, уж по его-то душу брауни не явятся, но и проигнорировать он её не мог. Этой ночью бакалейная лавка превратилась в настоящую фортификацию, способную выдержать удар Левиафана вне зависимости от его направления.
Газовый фонарь за окном горел. Последний час Лэйд следил за ним пристальнее, чем волхвы — за светом Вифлеемской звезды. Однако в тёмных уголках души время от времени, как в подвале, раздавался беспокойный шорох.
— Человеку никогда не понять древнее чудовище, — произнёс он, чтобы звуком собственного голоса приглушить этот шорох, — Это неудивительно. Но иногда я задумываюсь о том, а так ли просто всё обстоит у людей? Рассуди сам, Диоген. Мы приложили много сил, чтоб из кучки вздорных обезьян превратиться в единую общность разумных. Мы придумали общий язык, чтобы обсуждать, какая погода будет в четверг. Мы придумали единый математический принцип, чтоб узнать, сколько у Адама останется яблок, когда он отдаст три из них Мартину. Мы придумали философию, чтобы объяснить самим себе суть жизни, как объясняют заснувшему на галёрке зрителю, что произошло на сцене за последние два акта. Но что, если все эти инструменты лишь кажутся нам универсальными? Что, если совокупный язык жизни изначально ложный, позволяющий нам думать, будто мы понимаем друг друга, но на самом деле состоящий из тысяч, миллионов наречий и диалектов, способный выражать лишь самые общие и примитивные вещи? Если один джентльмен скажет «зелёный забор», другой без труда его поймёт, но дело в том, что большую часть жизни мы общаемся друг с другом исключительно о зелёных заборах. На тот случай, если вдруг приходится говорить об иных вещах — одиночестве, чувствах, несчастье — мы используем придуманные не нами заготовки, стандартные конструкции и единые шаблоны, скрашивая их цитатами, давно превратившимися в пыль внутри черепов их создателей. Мысль — всё ещё слишком хитрая штука, чтобы передать её от одного человека к другому без искажений. Знаешь, что это значит?
— Льняная скатерть сохранится в шкафу лучше, если переложить её шалфеем и листьями фиалки?
Лэйд улыбнулся. Себе, сумеркам, древнему чудовищу, газовому фонарю за окном.
— Это значит, что мы неизбежно одиноки, как бы ни хотели уверить себя в обратном. Каждый из нас обречён оставаться метущимся в шторм одиноким кораблём, способным принимать лишь искажённые радиограммы из окружающего эфира. И когда нам кажется, будто мы нашли с кем-то общий язык, кого-то поняли, разделили чьё-то чувство, это, в сущности, всего лишь иллюзия, созданная нашим подсознанием для того, чтоб уберечь рассудок от помешательства. В этом смысле — все мы древние чудовища, Дигги. Миллионы миллионов левиафанов, бесцельно блуждающих в океане и наблюдающих за огнями в небе. А значит, между мной и Новым Бангором куда больше общего, чем мне хотелось бы считать…