Он кашлянул.
- Доктор Генри поморщился– у него ныли виски...
***
Доктор Генри поморщился– у него ныли виски. Не стоило пить так много белого вина за обедом. С приходом сумерек, раскаленных и душных, обложивших город со всех сторон, вино вернулось тяжелой изжогой, а в висках поселились, тревожно ерзая, зерна боли – первые признаки неумолимо надвигающейся мигрени.
Нет, подумал он, пытаясь массировать виски пальцами, точно это могло раздробить эту боль в зародыше, вино здесь не при чем. Просто сил делается меньше с каждым годом. Их оказалось куда меньше, чем я думал, вот и все. Тем сложнее сохранять выдержку, особенно в последнее время.
- Хватит, - попросил он тихо, надеясь, что голос не изменил ему в этот миг слабости, - Я понимаю, вы огорчены неудачей и раздосадованы, но…
Пастух раздраженно ударил ладонью по столешнице. С такой силой, с какой, должно быть, привык в молодости бить по холке годовалых бычков, проверяя их выносливость. В этот раз удар вышел тяжелым и влажным.
- Раздосадованы? Да, черт возьми, у нас есть повод ощущать себя раздосадованными! О да! Мы думали, что «Альбион» - это спасательный корабль, который поднимет нас на борт, чтобы раз и навсегда отчалить от проклятого острова, но теперь видим отчетливо, это лишь орудие пытки. Сколько мы уже увечим себя ею? Два года, если не ошибаюсь?
- Семьсот два дня, - пробормотал Архитектор, тяжело поднимая голову. И хоть сделал он это совершенно бесшумно, доктору Генри показалось, что он слышит скрип старых костей, до того скверно выглядел Архитектор, - Почти два года. Впрочем, в этом, конечно, нет смысла…
- Совершенно верно, - Графиня досадливо дернула обнаженным плечом, - Пожалуйста, избавьте нас от сухих цифр, по крайней мере в этот раз!
Сегодня она была в непривычно открытом платье, обнажающем руки выше локтя. Даже по меркам Нового Бангора подобное платье выглядело весьма дерзким для дамы ее возраста и положения. А может, даже и неприличным. Однако доктор Генри поймал себя на том, что не любуется ни этим нарочно выставленным напоказ плечом, обтянутым золотистой кожей, ни порывистым страстным движением. Напротив, разглядывает с какой-то затаенной тревогой, как разглядывают грациозное, топорщащее крылья, но потенциально ядовитое насекомое – какую-нибудь пестро окрашенную тропическую муху.
Возможно, почтенный Архитектор испытывал схожее чувство. Или даже более сильное – в его бесцветных невыразительных глазах, похожих на затянутый пылью хрусталь, долгое время простоявший в серванте, мелькнуло явственное отвращение.
- Вам простительно не утруждать себя цифрами, мисс Лува, - процедил он, дернув острым костистым подбородком, - Я не собираю городские сплетни, но если верить всем тем, что до доносятся до меня в перерывах между вычислениями, для того, чтоб удержать в памяти всех джентльменов, воспользовавшихся вашим расположением, потребовался бы даже не блокнот, а настоящий гроссбух!
- Джентльменов? – Пастух мрачно хохотнул, - Ваши слухи устарели, господин Архитектор. Я слышал, наша мисс Лува имеет немало фаворитов и среди дам Нового Бангора. Да что там дам! «Серебряному Рупору» давно пора печать на отдельной странице всех этих счастливцев, только, пожалуй, придется использовать нонпарель[19], иначе будет непросто уместить всех в одном номере!
Графиня улыбнулась. Это не было натянутой улыбкой Графини Лувы, знакомой доктору Генри, холодной и неестественной, как одежда с чужого плеча, это был обворожительный и лукавый оскал хищника. В этой улыбке не было смущения, которое он помнил, зато в нем было что-то другое. Что-то неприкрыто-сладострастное и по-демонически алчущее, от чего он сам, как ни странно, ощутил не вожделение, а холодную тяжесть в низу живота.
- Превосходно сказано, - ее розовый язык на миг выскользнул из коралловой раковины рта, чьи границы были нарочито ярко подчеркнуты помадой, - Осталось лишь понять, это слова морализатора или завистника? А может, в вас взыграла ревность? По той информации, что у меня есть, вы и сами не теряете времени даром. По крайней мере, в одном только Редруфе количество ваших бастардов за последний год достигло полудюжины.
- Не смейте трогать детей! – Пастух уставился на нее по-бычьи тяжелым взглядом, - Не вам об этом судить! Дети, зачаты они в браке или нет, это моя плоть и кровь. Мои наследники! Или вы сами втайне мне завидуете? Тому, что мое семя прорастает, в то время, как ваша холодная утроба не в силах вырастить новую жизнь, несмотря на все многочисленные потуги?