С трудом поднявшись, он побрел к выходу, сутулый и жалкий, точно бродяга. Графиня некоторое время стояла, не сводя взгляда с доктора Генри. Ее губы дрожали, не то от сдерживаемых эмоций, не то от беззвучных рыданий. Глаза были влажными, широко распахнутыми, в них, казалось, отражалась и все помещение клуба «Альбион» и застывшая у стены фигура самого Доктора Генри, маленькая и острая.
- Простите… - прошептала Графиня, едва слышно всхлипнув, - Простите нас, Доктор, но он прав. Мы не можем позволить себе такой риск. Все эти заговоры, секретные общества… Он накажет нас за это, если обнаружит. Слишком опасно. Но… Честно говоря, я не считаю, будто это время, пока мы были членами клуба «Альбион», было потрачено напрасно. Напротив. Вы многому нас научили. «Альбион» научил. Может, мы не стали ближе к разгадке, не нашли слабину в каменной кладке, но нашли многое внутри себя. Новые силы, которые, как знать, может когда-нибудь и приведут нас к свободе. Спасибо, Доктор. Разрешите на прощанье поцеловать вас, мой преданный друг, отважный боец и учитель…
Доктор Генри стиснул зубы.
- Уходите, - приказал он, - Уходите, Графиня.
Она поникла, но спорить не стала. Лишь обернулась на пороге, вспомнив про застывшего в кресле Поэта.
- Ортона! А вы?
- Я тоже, - отозвался Поэт, по-старчески тяжело поднимаясь на ноги, - Знаете, я не очень-то часто соглашался с мистером Тармасом, но очевидно, что он прав – игра затянулась. Мы слишком долго тешили себя иллюзией, будто ведем бой, пора признаться самим себе – все это время было потрачено впустую. Нет, даже хуже. Я…
- Что вы хотите сказать?
Поэт поморщился, прижав ладонь к челюсти, точно у него разболелись зубы. Впервые за долгое время он был трезв, однако от этого выглядел еще более болезненным, чем прежде. Взгляд из блестящего и насмешливого сделался холодным и матовым, неживым.
- Видит Бог, я ничего не хочу сказать, - пробормотал он, - Но вынужден. Мне кажется… Мне кажется, случилось то, чего мы все опасались с самого первого дня.
- Что? – жестко спросил Доктор Генри.
- Мне кажется… Наверно, это все вздор, но мне кажется…
- Что?
Он усмехнулся – устало, как висельник, преодолевший бесчисленное количество ступеней, поднимаясь к эшафоту, и испытавший при виде ждущей его петли какое-то болезненное, долго вызревавшее в душе, удовлетворение.
- Возможно, это шалость моего разыгравшегося воображения. Проклятая мнительность. Просто в последнее время я замечаю странные вещи. Ничего конкретного, просто… Странные отзвуки, странные оттенки, странные голоса… Это невозможно передать, можно ощутить лишь обнаженными нервами. Что-то сродни щекотки от чужого дыхания, что иногда возникает в пальцах. Запах скисшей сдобы. Привкус дикого меда с нотками табака. Шершавость захватанного руками бархата. Ледяная капель на стекле. Ветер, дующий со всех сторон сразу. Вонзившиеся под кожу ноты. Я чувствую все это и… Иногда мне кажется, что если это не фокусы нервной системы, а… Вдруг это знак?
- Знак? – тревожно спросила Графиня. Ее глаза сделались похожими на блестящие черные ягоды из коктейля, - Знак чего?
- Знак того, что мы привлекли внимание того, с кем пытались бороться все эти годы. Вы знаете, о ком я. Его внимание.
Графиня прижала ладонь ко рту, но даже этот рефлекторный жест испуга ее мягкие руки сделали вызывающе искусительным, почти страстным.
- Почему вы так говорите? Почему? Боже мой… Скажите, что это шутка! Что это ваша обычная никчемная дурацкая шутка, Ортона!
- Возможно, - пробормотал Поэт, тряхнув грязными волосами, - В последнее время я сам не свой. Три ночи без сна, да еще опий…
Он стал задыхаться, не в силах выжимать из себя слова. Под бледными и тонкими, как растянутые рыбьи пузыри, веками, задергались глазные яблоки.
- Вы устали, - Графиня мягким кошачьим движением приникла к нему, взяв под острый локоть, - Устали, как и мы все. Немудрено. Годы отчаянья, надежд и иллюзий. Годы томительной неизвестности и изощренных пыток воображения… Это все морок. Страшный морок, не более того. Не истощайте себя, мой милый, довольно с нас того, что нам и так довелось пережить. Забудем об этом.
Доктор Генри молча смотрел, как Поэт содрогается в ее объятьях – тощая человекоподобная кукла, обтянутая бледной сатиновой кожей.