Роттердрах завопил, когда его ребра, заскрежетав, как ржавая решетка, принялись распрямляться, избавляясь от прилипших к ним кусков плоти. Он был силен и живуч, он мог вынести самые невообразимые раны, но то, что с ним сейчас происходило, не было боем. Это было пиршеством. Пиршеством сродни тому, что учиняют со своими жертвами в тропических реках кровожадные пираньи. Но пиршество не беспорядочное и алчное, а неспешное, сосредоточенное и упорядоченное. Даже размеренное.
В его вздувшемся животе что-то хлюпнуло, исторгнув в загустевший воздух скользкую связку разматывающихся внутренностей. Роттердрах рефлекторно попытался схватить их рукой, но поздно, вместо рук у него остались лишь тающие культи, давно лишившиеся пальцев. Будь на его месте человек, он давно потерял бы сознание от чудовищной боли, а то и погиб бы от болевого шока, но алый демон был наделен нечеловеческой мощью и выносливостью – к своему несчастью.
Его позвонки отделялись друг от друга с едва слышным хрустом, после чего, беззвучно дробясь, обращались крохотными белыми полированными жемчужинами – и тоже устремлялись прочь от тающего тела. Огромные легкие съеживались в грудной клетке, пока не превратились в сизое тряпье, а то потом расползлось с легким треском на лоскуты. Печень бурлила, пока вдруг не лопнула, извергнув из себя водопады черных и красных драгоценностей, которые легко вплелись в общие потоки.
Красные капли, черные капли, серые капли – тысячи невидимых рук трудились, отщипывая от извивающейся туши Роттердраха по кусочку. Когда его ноги истаяли без остатка, он не рухнул на пол, что-то удержало его в воздухе. Что-то, что продолжало хладнокровно поглощать его, как обстоятельный едок не спеша поглощает свой обед.
Из оскалившейся пасти Роттердраха выскользнул, точно угорь, отделившийся язык и быстро превратился в россыпь синих и багровых осколков. Зубы задрожали и стали беззвучно выскакивать наружу, оставляя пустые отверстия в челюстях, чтобы секундой позже обратиться легкими жемчужными облачками. Алая кожа медленно стекала с черепа, пузырясь и обнажая мощный рогатый череп. Роттердрах не мог кричать, его голосовые связки были разъедены, а легкие давно высыпались из грудной клетки, но каким-то образом он все еще сохранял способность чувствовать боль, потому что бился до последней секунды. Пока из его глазниц не вытекли глаза, а череп не стал съеживаться, медленно обтачиваемый со всех сторон. А потом…
Лэйд не сумел поймать момент, когда Роттердрах перестал существовать. А потом уже было поздно, потому что оказалось, что никакого Роттердраха в «Ржавой Шпоре» и нет.
Пропал. Растворился без следа. Сгинул.
И Лэйд понял, что сейчас случится самое страшное. Сейчас шорох, от которого каждая клетка его тела зудела на своем месте, сделается сильнее, вторгнется в мозг и… Он представил, как его кожа начинает отделяться от мышц. Как с негромким сухим треском начнут отходить от суставов кости, а внутренности съеживаются и тают на своих местах…
«Давай не будем медлить, - сказал Лэйд мысленно, и закрыл глаза, чтобы было легче, - Мистер Хиггс утверждает, что ничто не вредит так трапезе и не перебивает аппетит, как затянутое начало…»
Прошло какое-то время, но Лэйд не знал точно, какое – его органы чувств и восприятие еще не восстановили умение работать сообща. Он ощущал себя дюжиной разных Лэйдов, каждый из которых был обессилен, измотан сверх всякой меры и едва жив. И все эти Лэйды только учились вновь быть одним существом.
Шорох не смолкал. Этот шорох был рожден не колебанием воздуха, он был отзвуком существа, подступавшегося к нему и плотоядно облизывающимся в ожидании сытной трапезы. Успеет ли он ощутить прикосновение шершавого языка до того, как его плоть начнет медленно растворяться, вытягиваемая невидимыми течениями из тела? Потом шорох перекинется на весь окружающий мир – и «Ржавая Шпора» начнет медленно таять, превращаясь в поток несогласованных атомов, умирая вместе со всеми своими истлевшими тайнами и секретами. Потом разложение перекинется на Скрэпси и дальше, дальше…
- Мистер Лайвстоун!
Ему пришлось открыть глаза.
Роттердрах исчез бесследно, но все прочее, как будто, было на месте. По крайней мере он сам, связанный, все еще занимал в мироздании прежнее и как будто бы не изменившееся положение. Лэйд прислушался к собственным ощущениям. Боли, как будто, не было, но в этом он не был уверен – оглушенное тело еще не привыкло ощущать само себя. А шорох… Лэйд едва не рассмеялся. Шумело в его собственных ушах от напряжения, которое только сейчас стало понемногу его отпускать.