Ася смотрела на себя в зеркало и не узнавала. Словно ластик прошелся по ее лицу, стирая лишнее: тяжеловатые рязанские скулы, крепкий подбородок, который бабушка называла боевым. Брови выщипали, придав им красивый изгиб, нарисовали пухлые губы вместо прежних, обычных. В зеркале отражалась миловидная девушка с высоким лбом, некая усредненная единица, одна из тысяч.
«Но я ведь и в самом деле одна из тысяч. Так что чему удивляться. Просто сейчас это другая тысяча. Более ухоженная».
И более красивая, надо признать.
– Нравится? – без тени сомнения поинтересовалась визажист, закончив макияж.
Это был вопрос без вопросительного знака, любопытство для проформы. Конечно, Ася должна была себе нравиться. Когда за неотесанный чурбан берутся профессионалы, качество их работы известно заранее.
– Бриллиант! – бросила пробегавшая мимо Катя, нагруженная ворохом одежды. – Фемина!
Катунцева поднялась, и ее тут же передали в руки фотографа. «Скорее как бревно, чем как бриллиант», – признала фемина.
Пока щелкал затвор камеры и вспыхивали лампы, заставляя щуриться, откуда-то подкрался вертлявый журналист и оттарабанил заготовленные вопросы. Кажется, их обкатывали на всех счастливицах до Аси. Кстати, сколько их было? Трое? Четверо? В любом случае так исключительно повезло только ей.
Ася отвечала хорошо: в меру мило, в меру искренне.
– Вас сейчас будут снимать вдвоем с Бантышевым, – сказал кто-то за ее спиной. – Пять минут на все про все. Приготовьтесь. Девочки, и мейк подновите, видите же, течет!
Ася ничего подобного не чувствовала, но девочки-гримерши налетели стаей, взбили волосы, нарисовали губы и снова отчаянно обмахивали кисточкой, словно веником подметали все лишнее с Асиной физиономии. «А здорово было бы: два взмаха – и нос меньше в полтора раза, – думала Катунцева, стараясь не морщиться. – Красота!»
– Бантышев идет, Бантышев! – деловито забормотали вокруг.
– Стол подвиньте!
– Не двигайте! Леша уже свет выставил!
– Выставит заново…
– Не успею!
Началась было перебранка, но тут в распахнутую дверь влетела взбудораженная девица на шпильках, за ней дама на низком ходу, а следом седая леди в разношенных тапочках. Продолжив прогрессию, Катунцева ожидала увидеть босую ветхую старушонку, но вместо нее в комнату вошел сам Бантышев в своем знаменитом желтом замшевом пиджаке.
В первую секунду она испугалась: ей показалось, это кукла или оживший мертвец. Причем мертвец в приподнятом настроении, что добавляло происходящему жутковатого абсурда. А в следующую секунду Ася осознала, что на лице певца всего лишь грим. Плотный слой тонального крема, такого же, каким покрывали ее саму. Бантышев подготовился к съемке заблаговременно.
– Здравствуйте, здравствуйте, мои хорошие! – с ласковыми воркующими интонациями заговорил он. – Рад, рад, очень рад всех видеть! Тысячу лет!.. Ох, боже мой, сколько же я здесь не был! Надо чаще, чаще…
Гримершам поцеловал ручки, кого-то обнял, кого-то похлопал по плечу. Вокруг него закрутился маленький человеческий водоворот. Все заулыбались, и видно было, что радость эта не напускная.
– А где она, моя девочка? – напевно вопросил Бантышев, оглядываясь. – Где она, моя хорошая?
«Вот оно, – толкнуло Асю изнутри. – Началось».
Она робко выбралась из-за ширмы, которой загородил ее фотограф. Принужденно улыбнулась в матовое, словно гипсовое лицо. Губы не желали раздвигаться, внутри все словно свело от напряжения.
– Здравствуйте, Виктор…
Эти два слова дались ей так тяжело, словно пришлось говорить речь перед огромной аудиторией.
– Асенька!
И вот уже ручки целуют ей самой.
– Очень, очень рад! Но какая красавица, вы только посмотрите! Я счастливый человек!
Бантышев, протянув ладонь, подобно памятнику Ленина, с горделивой улыбкой указывал на Катунцеву, словно она была собственноручно выловленная им на живца форель или, может, призовая тыква, которую он вырастил на своем участке. «Опять сельскохозяйственные ассоциации!» Насмешливая эта мысль слегка привела Асю в себя. Она боялась разглядывать Бантышева, запрещала себе смотреть на него, хотя очень хотелось. Сердце колотилось с такой силой, что удары отдавались в ушах.