Мама появилась в уральском городе, куда эвакуировали наш завод и где мы теперь жили, после того, как немцы разбомбили санитарный поезд, где она была врачом. Ее, как и всех медработников, мобилизовали в первые же дни войны. К нам она приехала с одной рукой. Вторая была ампутирована до самого плеча. Мама была красавица. Об этом говорили не только фотографии, моя память, воспоминания знакомых, но и примечательная история с ее именем. Ее назвали и крестили Марией. Черные крупные локоны, большие синие глаза, белоснежная кожа, тонкая талия, красивые ноги… Но вдруг в кинотеатрах показали американский фильм с актрисой Диной Дурбин. У актрисы было одно лицо с Марией. «Ты не Мария, ты Дина», – сказали все хором. Так имя Дина возникло в повседневности, потом перекочевало в документы на всю оставшуюся жизнь.
Вернувшись из эвакуации Дина пришла на работу в ту же довоенную больницу, которая чудом оказалась не разрушенной. Но пустой рукав многое осложнял. Она это чувствовала, а другие это видели. И все же были две вещи, которые помогали ей: редкая красота и честная, почти утробная привязанность к своей профессии. Ей заказали протез – непростое дело в те скудные времена. Протез был тяжелый и не лучшей конструкции. Но это все же не пустой рукав, заправленный за пояс или в карман. Молодое женское самолюбие отвлекала общая беда – знаки войны. Ты не был странным, единственным, все все понимали. Дину сделали ответственной за доставку, расход лекарств. Здесь требовалась идеальная честность, и мама была верна каждым пяти минутам своей медицинской службы. Нарушения ее порядка тогда карались законом. Но она еще ее любила. Бывало так, что ночью бежала проверить сохранность лекарств. Никакие банды и «черные кошки» испугать ее не могли.
О том, что в доме нет отца и нет у мамы руки никто никогда не заговаривал. Было такое ощущение, что все стесняются друг друга. Однажды услышав что-то подобное о семье Тарковских, я сразу поняла о чем речь, что это за «стеснение» живущих рядом близкородственных людей. Раз никто ничего не говорит на какие-то темы, никто ничего и не спрашивает.
Только иногда, словно из другой жизни, из какой-то дали, мне вспоминались обрывки не очень внятных тогда для меня разговоров мамы и бабушки.
– Не перешить ли из Жениного пиджака нашей девочке юбку? Да и твоя шубка, котиковая, когда-то дивная, Женей купленная, совсем пообтерлась, а две шапочки выйдут, даже можно с ушками сделать…
Мама молчала. Чуть-чуть трещал язычок коптилки и снова слышался голос бабушки:
– Белый костюм его пропадает, а у нас жара и пыль…
– Ты, наверное, забыла, какую речь он произнес в нем Первого мая?
– Ну, как же! Все хлопали, кричали, встали, а духовой оркестр, как грянул – испугал всех.
– Вот! А он в нем потом чистил литейный двор на металлургическом заводе. Металлурги так старались, что Женя к ним присоединился. Когда мы плыли по Днепру через пороги и везли беспризорных детей в санаторный детдом, я всю дорогу его пилила за испорченный костюм.
Мама ворчливо еще что-то сказала, а бабушка вздохнула:
– Потому и не в чем было ему ехать на открытие Днепрогэса. Пришло приглашение, а он на торжество поехал в темном костюме, да еще в жару.
– Хорошо, что хоть сохранилась фотография, на которой Женя в белом костюме.
– А ты неправильно стройку называешь. Она тогда называлась Первенец первой пятилетки Днепровская гидроэлектростанция. Стихотворение помнишь, которое он все время повторял?
В деталях разговоров моих домашних и в смысле стихотворения прекрасно просматривалось Время, в котором жил мой отец.
2
Наверное, это стихотворение знал и тот человек, который взял псевдоним, схожий с фамилией и именем моего отца.
Статью я начала читать в троллейбусе, ничего не запоминая и не очень понимая. Отвлекало, гипнотизировало дергало все внутри то, что двух разных людей звали одинаково. Один из них был моим отцом. Но признаться честно, отцовское ушло в прошлое, отстранилось от моей памяти и жизни. Но в совпадении, одинаковости было что-то таинственное, тем более, что человек, о котором шла речь в журнале, был мне совершенно неизвестен.