«Я так закружилась, что остановиться не могу сама…» Она курила, пила, меняла компании, наряды, была груба, развязна, неприятен был стиль ее писем, разговоров с набором «милых выражений» – сволочь, обожралась, проклятая Машка, пакость.
Но вдруг наступало прозрение, тишина. Ее обижали напоминания о Левитане («Снится ли вам Левитан с черными глазами, полными африканской страсти?» – спрашивал иронически Чехов), о ее дружбе с Кувшинниковой, в которой она когда-то видела образец эмансипированной женщины («Продолжаете ли вы получать письма от Вашей семидесятилетней соперницы и лицемерно отвечать ей?» – старался уколоть ее Антон Павлович).
И до слез довели строчки из его же письма, что он уедет после холерных страхов все же в Крым, а она будет киснуть со своими родственниками в Торжке, а «прокиснув», вернется в Москву, чтобы ездить к Кувшинниковой, курить, ругаться с родственниками, посещать спектакли у Федотова. Все здесь было обидно: и упоминание о Крыме, и издевка над ее родственниками, и над спектаклями Федотова, в которых она так мечтала играть, но не получилось, и… несчастная Кувшинникова с ее коробками из-под мыла для турецкого дивана…
В такие минуты ей было больно за себя: она знала, что всегда готова броситься навстречу доброте… С бесконечным доверием броситься. Она даже с именем своим рассталась. Чеховы сказали:
– Вы будете не Лида, а Лика.
– Но почему?
– Так зовут Лидию Николаевну, жену артиста Малого театра Александра Ленского. Они у нас бывают. Вам тоже идет это имя. Лучезарный лик.
С ней были добры – и она согласилась стать Ликой.
Она не читала, что писали о ней и Антоне Павловиче. Но если бы ей сказали, что она пыталась достигнуть уровня умных дам, окружавших писателя (так теперь пишут), Лидия Стахиевна пожала бы плечами:
– Я подпишусь под другими словами: «Для меня личные мои дела имеют более значения, нежели все мировые вопросы. Не от мировых вопросов люди топятся, стреляются, делаются пьяницами – поэзия сердца имеет такие права, как и поэзия мысли».
У парижского букиниста, выходца из русских, она однажды купила нью-йоркское издание 1883 года знаменитого романа Чернышевского, из-за которого, как рассказывал Миша Чехов, выгнали из гимназии его приятелей. Она никогда не читала этой скандальной книги и долго разглядывала ее, пытаясь разобраться в приложениях к «Что делать?».
– Купите, мадам, – сказал букинист. – Роман нигилистический, но шедевр. В нем проявление силы и смелого опыта. Для дам особенно увлекателен. Кстати, в Америке стоит 30 долларов. А у меня дешево.
Лидия купила книгу. Там и были, то ли в предисловии, то ли в приложениях эти слова. Быть может, цитировала она и не совсем точно, но суть запомнила хорошо.
Глава 16
И вот случилось то, от чего – как там? – стреляются… топятся… Она не застрелилась, не утопилась, что считается само по себе грехом. Она стала, как сама думала, еще большей грешницей. Не отмолить ей этот грех. Быть может, после смерти заступлением и молитвами кого-то ее душа будет помилована. Быть может, Саша помолится за нее. Он все знает. Однажды, устав, измучившись от «игры в любовь», она написала Антону Павловичу:
«За что так сознательно мучить человека? Неужели доставляет это удовольствие? Или это делается опять-таки потому, что Вы не хотите даже подумать, что другие могут думать и чувствовать!.. Вы отлично знаете, как я отношусь к Вам, а потому я нисколько не стыжусь и писать об этом. Знаю я также и Ваше отношение: или снисходительная жалость – или полное игнорирование. Самое горячее желание мое – вылечиться от этого ужасного состояния, в котором нахожусь, но это так трудно самой – умоляю Вас, помогите мне – не зовите меня к себе, – не видайтесь со мной! – для Вас это не так важно, а мне, может быть, поможет это Вас забыть».
Антон Павлович все обратил в шутку. И снова звал ее в Мелехово. И обещал гостя, но «бога скуки». «Бог скуки», который еще был «одесской вороной», в Мелехове превратился в «орла». Звали его Игнатий Потапенко. Он был известный и популярный, почти соперник Антона Павловича, литератор, а еще красавец, charmeur, певец и музыкант-скрипач – закончил консерваторию. Она поехала в Мелехово. По бесхарактерности, по привычке, по бессознательной надежде, в конце концов, par depit (с досады). Потом все скажут и напишут, что она влюбилась в очередной раз.
Она влюбилась не в очередной раз! А впервые. И страстно, и безумно. «Вероятно, потому что меня никогда никто не любил так, как он, без размышлений, без рассудочности», – так она сказала всем, кто воображал, что любит ее, но почему-то ставил в известность об этом главного ее «надзирателя и владельца» – Антона Павловича. То ли спрашивали разрешения, то ли обсуждали ее персону?