Собинов, как и Санин, был неимоверным тружеником. Мог работать по двенадцать часов в сутки, доводя себя до крайней усталости. Его как-то пригласили петь в Киевской опере на украинском языке. Он, коренной ярославец, стал учиться читать и говорить по-украински. Часами сидел над спряжениями глаголов. «Я бачу, ты бачиш, вiн бачить» (видит), – аккуратно записывал он в школьную тетрадку…
– Вы, Сашенька и Леонид Витальевич, не умеете сбрасывать лишнее в трудах и проблемах – вот и говорите теперь о болезнях… – вздыхала Лидия Стахиевна, глядя на совсем еще юную дочку Собинова.
– Лидия Ефстафиевна (так Собинов звал Лидию Стахиевну, вернув ее, как говорил, к русским корням), скажите, дружочек, когда еще, как говорит Саша, «силушка по жилушкам разливается», как не в молодости? Стоит ли ее экономить, ведь сама по себе исчезнет.
– Вот ты, не жалея себя, мотался по гастролям в восемнадцатом и в двадцатом годах, когда я в Большом театре работал и мечтал о твоем голосе.
На Мариенбадской фотографии Санин и Собинов идут по бульвару, где фланируют курортники. Деревья в полной зелени, но осень, видимо, подступает – Санин в демисезонном пальто, оба в шляпах по моде. У Собинова – грудь колесом, он подчеркнуто элегантен, Санин небрежно элегантен. У него в руках кружка с лечебной водой. Лица улыбающиеся, счастливые. Кто знает, о чем они говорили до и после щелчка фотоаппарата, но «птичка вылетела» и оставила нам мгновение жизни.
По вечерам они сидели в недорогих кафе. Санин веселил компанию, рассказывая анекдоты, истории. Они были не первой свежести. Но мимика, голос, жесты! Предстал перед всеми друг Санина Федя Шаляпин в своей первой серьезной роли на оперной сцене. Поет, делает барственный жест польского магната, потом опускается в кресло и… на сцене при публике садится мимо. Хохот, и все же 5 рублей прибавки к жалованью Федя за эту именно роль получает от антрепренера. Не за хохот, а за прекрасное пение. Потом Санин вспоминает старого актера, носившего табакерку из папье-маше с портретом Наполеона на крышке. Ее увидел император Николай I, любивший бывать за кулисами.
– У тебя есть свой император. Отчего чужого носишь? – спрашивает царь актера.
– Не годится здесь быть своему.
– Почему же?..
Санин как актер из анекдота, достает кошелек, держит его, как табакерку, и, перед тем как бы понюхать, стучит двумя пальцами по носу Наполеона. Потом кошелек-табакерку раскрывает, нюхает, чихает и говорит: «Здравия желаю Ваше Императорское Величество!» На внутренней крышке – портрет русского царя.
– Изобразите Каратыгина! – просят дамы.
– Ну сколько можно! – ворчит Александр Акимович.
– Пожалуйста!
Голосом сказителя Санин начинает:
– Во время антракта Николай I подошел к великому Каратыгину. – Голосом царя:
«Вот ты, Каратыгин, очень ловко можешь притворяться кем угодно. Это мне нравится».
«Могу играть и нищих, и царей, Ваше Величество», – в голосе лукавство, в осанке достоинство, в лице – любезность.
«А вот меня, пожалуй, не сыграешь», – вроде бы шутит император.
«Если позволите, сию минуту изображу!» – это с закрытыми глазами, как прыжок в ледяную воду.
«Ну попробуй», – добродушно, но с тайной угрозой и недоверием позволяет царь.
Каратыгин-Санин становится в позу, характерную для Николая I. Обязательно полупрофиль. И царственно говорит Собинову (он – вроде бы Гедеонов, директор императорских театров):
«Послушай, Гедеонов. Распорядись завтра в двенадцать часов выдать Каратыгину двойной оклад».
«Гм-гм… Недурно играешь», – озадаченно поднял брови царь.
На следующий день Каратыгин, отбиваясь от изумленных товарищей по сцене, пересчитывал пачку двойного оклада.
– Но у меня этих денег нет, – под общий хохот заканчивает представление Санин. – А знаешь, почему в вашу Тверь Николай I никогда не ездил?
Лидия Стахиевна машет рукой:
– Ты все выдумываешь…
– Не я, а народ. И все потому, что анекдоты составляют ум для стариков и прелесть для детей. – Так изящно утверждали в старину. Так вот. Где-то в тридцатые годы Николай Павлович ждал в Твери переправы через Волгу. Была непогода. Поставщик стола государя, тверской купец-богач, подал такой счет за кушанья, что в свите царя все изумились.