К мнению Горького о «неискренности» юдофильских чувств Леонида Андреева следует относиться с осторожностью. Известно, что он был крайне непоследователен в своих оценках товарищей по перу и задним числом имел обыкновение возводить на них напраслину. В первую очередь это касается именно Леонида Андреева – многолетнего закадычного друга-товарища, а затем объекта суровой и явно предвзятой критики.
После того как они разошлись, Андреев, конечно, тоже критиковал Горького. А после Великой Октябрьской так вообще страстно обличал. Но, в отличие от Горького, он не придумывал про него небылиц»67.
Впрочем, и Бунин в своих литературных мемуарах не нашел доброго слова ни для Андреева, ни для Горького, ни для Куприна, которые до Революции являлись его друзьями и соратниками, ни для кого-либо другого из знаменитых его современников-литераторов – об упреках в его адрес на сей счет см. в гл. V. Писательская ревность по отношению к конкурентам на пьедестале Славы даже у «классиков» часто пересиливает доводы рассудка и уважения к памяти о прошлом.
Заканчивая тему сотрудничества Бунина с Горьким и Леонидом Андреевым в издании «Щит», приведем несколько декларативных высказываний последнего, касающихся еврейского вопроса, с которыми Бунин, как один из соавторов этого сборника, не мог быть не согласен.
«В еврейском “вопросе” нет никакого вопроса, – я, русский интеллигент, счастливый представитель державного племени, чувствовал себя бессильным и обреченным лишь на бесплоднейшее томление духа… Сожительствуя с евреями как их согражданин, находясь с ними в постоянных сношениях, личных, деловых, товарищеских на почве совместной общественной работы, я таким образом каждый день буквально лицом к лицу становился перед еврейским “вопросом” – и каждый день с невыносимой остротой испытывал всю фальшь и жалкую двусмысленность моего положения как угнетателя поневоле. <…>
Если для самих евреев черта оседлости, норма и прочее являлось роковым и неподвижным фактом, то для меня, русского, она служила чем-то вроде горба на спине. Когда влез мне на спину “еврейский вопрос”? Я не знаю. Я родился с ним и под ним. Надо всем понять, что конец еврейских страданий – начало нашего самоуважения, без которого России не быть»68.
Расовая теория Вагнера-Чемберлена, так занимавшая лучшие русские умы начала XX столетия69, после ее обкатки на практике немецкими национал-социалистами воспринимается сегодня как пример иррационального и крайне опасного с общественной точки зрения мифотворчества. А вот мотивы «юдобоязни» русских литераторов «Серебряного века», имевшие вполне прагматическую основу, поддаются критическому анализу. Основной посыл «почвенников», выступавших против появления чужеродцев на русской культурной сцене в начале XX в., это двуязычие евреев, и как следствие, неорганическое, поверхностное владение ими русским языком, а значит и невозможность через него соприкоснуться с глубинными сферами русской духовности. В этом отношении весьма показательно высказывание Зинаиды Гиппиус, которую часто и, судя по всему, без должных на то оснований обвиняли в антисемитизме, относящееся к середине 1890-х годов:
«<Аким Волынский> был худенький, маленький еврей, остроносый и бритый, с длинными складками на щеках, говоривший с сильным акцентом и очень самоуверенный. Он, впрочем, еврейства своего и не скрывал <…> а, напротив, им даже гордился… Я протестовала даже не столько против его тем или его мнений, сколько… против невозможного русского языка, которым он писал. <…> Вначале я была так наивна, что раз искренне стала его жалеть: сказала, что евреям очень трудно писать, не имея своего собственного, родного языка. А писать действительно литературно можно только на одном, и вот этом именно, внутренне родном языке… Но этот язык, даже в тех случаях, когда страна – данная – их “родина”, то есть где они родились, – им не “родной” не “отечественный”, ибо у них “родина” не совпадает с “отечеством”, которого у евреев – нет… Все это я ему высказала совершенно просто, в начале наших добрых отношений, повторяю – с наивностью, без всякого антисемитизма… И была испугана его возмущенным протестом… Кстати, об антисемитизме. В том кругу русской интеллигенции, где мы жили, да и во всех кругах, более нам далеких, – его просто не было”»70.