«Род наш значится в шестой книге. А гуляя как-то по Одессе, я наткнулся на вывеску “Пекарня Сруля Бунина”. Каково!»38
В подоплеке дерзкого вызова Бунина литературному сообществу крылось, однако, изрядное чувство горечи, постоянно подпитывающееся сознанием своей социальной незащищенности. Ведь кроме писательского таланта у Бунина за душой гроша ломаного не было. Не имея ни образования, ни повсеместно востребованной «кормящей профессии», он жил одним лишь литературным трудом, а значит постоянно находился в зависимости от доброхотства третьих лиц – издателей, критиков, читателей, а так же меценатов.
Известно, что Бунин имел обыкновение постоянно жаловаться на тяготы жизни, хотя от природы был страстным жизнелюбом. Эти жалобы являлись следствием не только гнетущей его «бытовщины», но не в меньшей степени душевных кризисов, провоцируемых упорным неприятием им факта неизбежности победы Танатоса над Эросом.
«Бунин <…> о смерти <…> думал, кажется, больше всего физически: представлял себе и даже иногда изображал, – как будет лежать в гробу, каков будет в своем “смертном безобразии” (его подлинные слова). А если и размышлял о возможном или невозможном “после”, то едва ли настойчиво. В этом “после”, даже если оно будет и каково бы оно ни было, во всяком случае, не будет того, что он всем своим существом, сердцем, плотью, умом любил: не будет неба, ветра, солнца, не будет повседневных мелочей существования, утрата которых казалась ему величайшим из несчастий. Был ли он религиозен? Если действительно “стиль – это человек”, то, вчитываясь в бунинские писания, в склад и тон их, ответить приходится скорей отрицательно. Он уважал православную церковь как установление, сроднившееся в течение веков с дорогой ему Россией, он ценил красоту церковных обрядов. Но не более того. Истинная, требовательная, вечно встревоженная религиозность была ему чужда, хотя, признаюсь, это с моей стороны только догадка. Бунин, при всей своей внешней, открытой порывистости, был человеком с душевными тайниками, куда никому не было доступа. Вера Николаевна рассказала мне, например, что за всю совместную с ней жизнь он никогда, ни единым словом не упомянул о своей рано умершей матери, которую горячо любил. “Как то, забывшись, что-то хотел сказать о ней и сразу осекся, побледнел и умолк”»39.
Уже в самом начале XX в. Бунин утвердился в качестве заметной фигуры на российском литературном Олимпе, и согласно отечественной традиции его портретный образ подлежал увековечиванию кистью какого-нибудь мэтра портретного жанра. Поскольку Бунин, помимо знаменитых литературных «Телешовских сред» (1899–1916)40, посещал так же и «Шмаровинские среды»41, где собирались преимущественно художники, он был знаком с их завсегдатаями – К. Коровиным, Н. Андреевым, А. Голубкиной42, В. Суриковым, братьями Васнецовыми43 и др. Один из участников этих «Шмаровинских сред», тогда еще студент МУЖВЗа44 Леонард Туржанский, впоследствии получивший известность как самобытный пейзажист, исполнил в 1905 г. портрет Ивана Бунина (картон, масло, ГЛМ, Москва)45. Эта работа, отличающаяся лаконичностью и глубоким психологизмом, является первым живописным образом Бунина. На ней Туржанским особо подчеркнута присущая облику Бунина строгость и отчужденность – качества его личности, ставшие своего рода «знаковыми характеристиками» образа писателя. Их можно обнаружить на всех его изображениях, даже на беглой зарисовке Юрия Анненкова46, датируемой 1914 годом (бумага, тушь, ГТГ, Москва47).
В своей книге о муже Вера Николаевна Муромцева-Бунина пишет:
«Художник Пархоменко, живший в ту пору в Орле, рассказывал мне при знакомстве, что у Ивана Алексеевича были очень красивые густые волосы, и что ему хотелось его писать. Не помню, сделал ли он с него портрет. Иван Алексеевич терпеть не мог позировать, отказывал даже и знаменитым художникам»48.
За давностью лет Вера Николаевна, действительно, забыла детали общения Бунина с Иваном Кирилловичем Пархоменко49. Этот художник родом с Черниговщины50, закончив рисовальную школу в Киеве по классу Николая Ге, затем Академию художеств в Петербурге, где его учителем был Илья Репин, в начале 1900-х гг. обосновался в Париже. Как портретист он совершенствовал свое мастерство в академии Жульена, у знаменитого французского художника академика французской Академии изящных искусств Жан-Поля Лоранса (1838–1921). Здесь он отработал редкую в то время исполнительскую манеру – воспроизводить портретный образ сразу же в красках, без подготовительного контура.