— Ну что, облопались славою?
Дмитрий Сергеевич был угрюм, неразговорчив. Бунин выдержал положенные тридцать минут и удалился.
Ранее, когда только обсуждались в прессе возможные кандидатуры лауреатов, Мережковский предлагал Бунину заключить соглашение, заверив его у нотариуса: кто из них станет нобелевским лауреатом, другому отдаст половину премии. Бунин потом говорил:
— Зачем мне деньги Мережковского?
В Стокгольм отправляются с Буниным Вера Николаевна и Г. Н. Кузнецова — она неофициально, как туристка и fille adoptiv[878]. В качестве литературного секретаря и корреспондента различных газет сопровождал Ивана Алексеевича Андрей Седых (Яков Моисеевич Цвибак) — писатель и журналист, знавший иностранные языки, человек деловой, энергичный. Он «принимает все более командорский вид, — пишет Кузнецова. — Временами у него бывают жесты почти полководца. На Ивана Алексеевича он имеет большое влияние и недаром» [879] — помощь его была неоценима. Андрей Седых говорит в своих воспоминаниях, что он «принимал посетителей, отвечал на письма, давал за Бунина автографы на книгах, устраивал интервью» [880].
Третьего декабря Бунин уехал в Стокгольм. Ближайшие друзья сперва собрались в отеле «Мажестик», оттуда вместе с ним поехали на Северный вокзал — М. А. Алданов, баронесса Л. Врангель, М. Вишняк, В. Ельяшевич, В. А. и Б. К. Зайцевы, Л. Зуров, Б. Лазаревский, Л. Львов, П. Нилус, В. Рудин, М. Федоров, М. С. и М. О. Цетлины и другие.
Шестого декабря в Стокгольме встречали — русская колония и другие. Остановились в семье Нобелей-Олейниковых. Олейников был женат на сестре Нобеля. Квартира великолепная, мебель из красного дерева, всюду цветы; отдельный апартамент Бунина — из трех комнат; служит русская горничная, выписанная из Финляндии. Иван Алексеевич «вел себя как enfant terrible[881] все время, кроме часов на людях, на банкетах и в гостиных, где был очарователен и неотразим, по всеобщему мнению. Дома же болел, и мы все возились с ним» [882], — пишет Кузнецова.
По словам А. Седых, «успех Буниных в Стокгольме был настоящий… Десятки людей говорили мне в Стокгольме, что ни один нобелевский лауреат не пользовался таким личным и заслуженным успехом, как Бунин» [883].
Программа чествования Бунина была обширная, особенно запомнился секретарю вечер святой Лючии. Бунин вошел в зал «под звуки туша, тысячи людей поднялись с мест и разразились бурей аплодисментов. Бунин двинулся вперед, по проходу, — овация ширилась, росла. Он остановился и начал кланяться ставшими знаменитыми в Стокгольме „бунинскими“ поклонами. Потом выпрямился, поднял руки, приветствуя гремевший, восторженный зал. А навстречу к нему уже шла святая Люция, разгоняющая мрак северной ночи, белокурая красавица с короной из зажженных семи свечей на голове. Дети в белых хитонах несли впереди трогательные бумажные звезды, и оркестр играл Санта Лючию… Но вот, как-то совсем незаметно, наступил и день торжества вручения нобелевской премии, происходящего каждый год десятого декабря, в годовщину смерти Альфреда Нобеля» [884].
Кузнецова пишет: «В момент выхода на эстраду Иван Алексеевич был страшно бледен, у него был какой-то трагически-торжественный вид, точно он шел на эшафот или к причастию. Его пепельно-бледное лицо наряду с тремя молодыми (им по тридцать — тридцать пять лет) прочих лауреатов обращало на себя внимание. Дойдя до кафедры, с которой члены Академии должны были читать свои доклады, он низко с подчеркнутым достоинством поклонился <…>
Первые, физики и химики, получили премию весело, просто. За третьего, отсутствующего, получил премию посол. Когда настала очередь Бунина, он встал и пошел со своего места медленно, торжественно, как на сцене» [885].
Эстрада была украшена только шведскими флагами — из-за Бунина.
Лауреатов отвезли в Гранд-отель, откуда они должны будут перейти на банкет, «даваемый Нобелевским комитетом, — пишет в дневнике Бунин, — на котором будет присутствовать кронпринц, многие принцы и принцессы, и перед которым нас и наших близких будут представлять королевской семье, и на котором каждый лауреат должен будет произнести речь.
Мой диплом отличался от других. Во-первых, тем, что папка была не синяя, а светло-коричневая, а во-вторых, что в ней в красках написаны в русском билибинском стиле две картины, — особое внимание со стороны Нобелевского комитета. Никогда, никому этого еще не делалось» [886].