Зуров, у которого архив Буниных остался после их смерти, — мои переговоры с ним о приобретении этих материалов были блокированы советскими властями, — страдал иногда психическим расстройством, три раза по этому поводу его помещали в клинику, в частности, отправили 20 июля 1953 года. Зуров, которому являлись кошмары и его усиленно лечили, не был у Ивана Алексеевича при его кончине, вернулся на квартиру Буниных 12 декабря 1953 года.
Если есть какой-нибудь документ, узаконивающий права собственности Зурова на архивы Ивана Алексеевича и Веры Николаевны, то это могло быть сделано против воли Веры Николаевны, которая никак не могла бы поступить против воли Ивана Алексеевича.
О необходимости передать архив Колумбийскому университету писал не только Бунин. Вера Николаевна сообщала И. В. Кодрянскому — доктору, мужу писательницы Н. В. Кодрянской, — 17 сентября 1952 года, что Иван Алексеевич, завершив работу над своими книгами для Чеховского издательства в Нью-Йорке, «немного успокоился, хотя теперь нужно кончать с отсылкой архива» [1104].
Отношения Веры Николаевны и Зурова были очень сложные. Она всячески опекала его, помогала. «Вера Николаевна спасла Зурова, и он это знал», — писала автору данной работы Т. Д. Логинова-Муравьева 17 июня 1979 года. Имея в 1953 году большие долги, она заняла еще немалые деньги, чтобы платить за него хорошей, но дорогой частной клинике: 100 тысяч в месяц. Для нее бывали из-за него очень нелегкие дни; и она искала защиту у доктора и друга семьи В. М. Зёрнова. Он писал автору этих строк 23 апреля 1979 года:
«Ведь Зуров по-настоящему терроризировал Веру Николаевну уже после смерти Ивана Алексеевича. Мне как-то не хотелось проникать в их отношения, но раза два-три Вера Николаевна мне на него жаловалась и показывала синяки от его побоев, прося поговорить с ним о его поведении. Когда же я стал очень осторожно говорить ему, что он должен с заботой относиться к Вере Николаевне, то Леонид Федорович с негодованием заметил: она должна обо мне заботиться, а она мне мешает работать своей болтовней по телефону; когда я выхожу утром, она не спрашивает, как я спал; к ней постоянно приходят разные люди и отрывают меня от моей литературной работы. А в общем-то Зуров ничего не писал и даже ничего не читал последнее время, а существовал на средства Буниных».
По затронутым здесь проблемам нами напечатана статья «Архив Бунина должен быть в России» в «Литературной газете» (1997, № 6, 12 февраля).
На изменение России к лучшему, когда можно было бы проще уладить дела с архивом, пока не было надежды, даже после смерти Сталина. Бунин это понимал:
«Вот наконец издох скот и зверь, обожравшийся кровью человеческой, а лучше ли будет при этом животном, каком-то Маленкове и Берии? Сперва, вероятно, будут некоторое время обманывать кое-какими послаблениями, улучшениями», — писал он Алданову 10 марта 1953 года.
Будь избавление от тирании — другими были бы и последние дни Бунина — осветились бы радостью.
Он все работал: писал новую книгу, о чем сообщал Вейнбауму 19 января 1953 года:
«…Хочу начать писать к 1954 году (пятидесятилетие со времени смерти) небольшую биографию (вместе со своими личными воспоминаниями) Чехова, с которым был столь близок, — книжку для издания на русском и на иностранных языках» [1105].
Здоровье ухудшалось. Вера Николаевна записала в дневнике 1 февраля 1952 года: «Ян очень ослабел, задыхается. Сегодня утром плакал, что не успел сделать, что надо» [1106].
Приближался последний для Ивана Алексеевича год — 1953-й. Он поражался мыслью, что «через некоторое очень малое время» его не будет, и судьбы «всего, всего» будут ему неизвестны. Это не страх смерти в житейском смысле слова. Бунину были чужды те, кто в страхе смерти цеплялся за жизнь, как толстовский Иван Ильич. Писатель противопоставил ему в рассказе «Худая трава» крестьянина Аверкия, который в свои последние дни не испытывает страха смерти: он живет воспоминаниями о счастье жизни и любви, возвышавшей его душу.