Нет, надо было соблюсти приличия, сохранить иллюзию. Он не знал точно для чего, но так поступила его жена и так делали все чистильщики до него. Холстон теперь стал членом этого клуба, членом группы вышедших. Следовало подчиниться давлению истории, прецеденту. Он завершит представление ради тех, к которым только что присоединился. Он все еще не был уверен, почему это делает, и знал лишь, что так поступали все его предшественники. Что за секрет их связывал! Он казался сильнейшим наркотиком. Холстон знал только одно: надо сделать то, что ему сказали, придерживаться нумерации на карманах, очищать все линзы; между тем, совершая эти действия, он размышлял над потрясающими возможностями внешнего мира. Настолько большого, что жизни не хватит, чтобы увидеть его полностью, выдышать весь воздух, выпить всю воду, съесть всю еду.
Холстон предавался мечтаниям, пока старательно очищал третий комплект линз, протирал их, наносил пленку. Затем он перешел к последней камере. Он слышал свой пульс — сердце колотилось, стиснутое в груди комбинезоном. «Скоро, уже скоро», — мысленно твердил он. Пустив в ход вторую салфетку, он удалил остатки грязи с четвертой линзы. Протер, наложил защитную пленку в последний раз, затем рассовал все обратно по нумерованным карманам, не желая осквернять мусором плодородную землю под ногами. Закончив, Холстон шагнул назад, в последний раз взглянул туда, где никто не наблюдал за ним из кафе и зала, и отвернулся от тех, кто отвернулся от Эллисон и всех остальных до нее. Была одна причина, почему никто не возвращался за оставшимися внутри, равно как и причина, почему все проделывали процедуру очистки, даже если прежде отказывались. Он освободился, теперь ему предстояло присоединиться к остальным, и он зашагал к темной полоске, тянущейся к вершине холма, следуя по стопам жены и на ходу отмечая, что некий знакомый валун, уже давно спавший на склоне, больше там не лежит. Холстон решил, что и это было лишь очередной пиксельной ложью.
7
Холстон прошел по склону с десяток шагов, восхищаясь сочной травой под ногами и ярким небом над головой, когда желудок пронзила острая боль. Она напоминала спазм, нечто вроде сильнейшего приступа голода. Холстон решил, что это от резких движений: сначала очистка, потом стремительный подъем по склону, и все это в неуклюжем комбинезоне. Холстону не хотелось разоблачаться, пока он не перевалит через холм и не скроется из поля зрения камер, чтобы не разрушать иллюзию, проецируемую на стены кафе. Устремив взгляд на верхушки небоскребов, он заставил себя идти медленнее, успокоиться. Шаг за шагом. После многих лет подъемов и спусков по лестнице на тридцать этажей прогулка по склону холма казалась сущим пустяком.
Желудок снова пронзила боль, на этот раз сильнее. Холстон поморщился и остановился, дожидаясь, пока отпустит. Когда он ел в последний раз? Точно не вчера. Глупо. А когда в последний раз ходил в туалет? Он не смог вспомнить. Возможно, комбинезон придется снять раньше, чем он собирался. Когда волна тошноты прошла, он сделал еще несколько шагов, надеясь достичь вершины холма до очередного приступа. Холстон сумел пройти лишь десяток шагов, когда его скрутило опять, еще сильнее. Так плохо ему не было никогда в жизни — от боли его стало рвать, и теперь пустота в желудке оказалась благословением. Холстон схватился за живот. От накатившей слабости подогнулись колени. Рухнув, он застонал. Желудок горел, грудь пылала. Он смог проползти еще полметра, заливая шлем капающим со лба потом. Холстон увидел искры; весь мир несколько раз ослепительно мигнул, словно где-то сверкали молнии. Сбитый с толку и обессилевший, он полз все выше, каждое движение давалось ему с трудом. Холстон зациклился на последней осмысленной цели: подняться на холм.
Перед глазами снова и снова все мерцало, а щиток шлема ярко вспыхивал. Становилось трудно видеть. Холстон наткнулся на что-то, рука подогнулась, и он упал, врезавшись плечом в землю. Заморгав, он уставился вперед, на вершину, ожидая четко увидеть то, что находится впереди, но разглядел лишь изредка вспыхивающее изображение зеленой травы.
А потом все стало черным. Холстон схватился за лицо, хотя желудок опять завязался болезненным узлом. На краю поля зрения что-то тускло светилось и мигало, и он понял, что не ослеп. Мигание происходило внутри шлема. Это лицевой щиток внезапно ослеп, а не он сам.
Холстон нащупал защелки в задней части шлема. Возможно, он потратил весь запас воздуха? И теперь задыхается, отравленный собственным дыханием? Конечно! Зачем было давать ему больше воздуха, чем требовалось для завершения очистки? Он попытался расстегнуть защелки пальцами в толстых перчатках, но они не предназначались для подобного. Перчатки были частью комбинезона, а комбинезон — единым целым, застегнутым на спине дважды и зафиксированным «липучкой». Его не представлялось возможным снять без чьей-либо помощи. Холстону предстояло в нем умереть, отравить себя, задохнуться в собственных газах, и теперь он познал истинный страх замкнутого пространства, настоящее ощущение запертости. С бункером это даже и сравнивать было нельзя. Холстон корчился от боли в своем сшитом по размеру гробу и лупил по застежкам, но пальцы в перчатках оказались слишком неуклюжими. И слепота только добавляла неудобства, усугубляя ощущения удушья и беспомощности. Холстона снова скрутило. Он согнулся, раскинув руки, и ощутил сквозь перчатку что-то острое.