— Не будет ли нескромностью спросить — чем?.. — слегка улыбнувшись, спросил Конвэй, не выпуская ее маленьких рук, которые она не отнимала.
Патриция взглянула в его глаза, и ему почудился в них немой и немного тревожный вопрос… Затем она опустила ресницы и уголок ее губ дрогнул.
— Вы очень быстро поймали меня… Я не была занята, но у меня все чаще появляются приступы хандры, когда мне не хочется смотреть на мир Божий…
Сердце Конвэя подпрыгнуло, но он промолчал.
— Как только Джон будет вполне готов, мы пойдем обедать. А пока расскажите мне, чем вы занимаетесь в этой глуши. Тоже отдыхаете от мира и людей?
— Если хотите — да. Во всем мире есть только один человек, кого я хотел бы видеть, — мрачно выговорил мистер Конвэй.
Патриция рассмеялась:
— Мы с вами два унылых и мрачных мизантропа. Представьте себе, я тоже захотела видеть единственного человека и мое желание мне было легко осуществить. Мне достаточно было только прийти в эту комнату…
— Вы хотели… меня видеть? — широко открыл глаза мистер Конвэй, подаваясь даже несколько вперед в своем кресле.
— Конечно! Мэттью, как я уже говорила вам, все это время не жалеет превосходных степеней по вашему адресу и что же удивительного, если бедная узница этого отвратительного места нарисовала в своем воображении героя и сказочного принца… С того времени, когда вы спасли меня от фокусов моего мотора — я только и ждала вашего визита…
Мистер Конвэй почувствовал теперь, что сердце его упало и куда-то далеко-далеко покатилось. А человеку без сердца легко решиться на безумие.
— Мисс Стаффорд! — подчеркнул он. — Вы для меня будете до… до… скончания мира — той мисс Стаффорд, которую я впервые увидел в лондонском «Карльтоне», — когда-нибудь, и скоро, вы поймете, почему мне легко решиться сказать вам это сегодня, — пусть желание вести светский разговор не соблазняет вас делать мне больно! Не будьте жестокой даже в этой пустой болтовне; с минуты нашей встречи в «Карльтоне» не прошло ни одной минуты без боли во всем моем существе… Я никогда не прощу Судьбе того, что она, сведя меня с вами, так адски жестоко посмеялась надо мной…
Патриция порывисто встала и, отойдя к окну, сказала очень тихо:
— О, Судьбе надо прощать все!.. Ведь она — слепа, мистер Конвэй… Однако, я думаю, пора идти к столу. Предложите же мне руку и будем играть в великосветский, чопорный обед…
Джон Вилкинс встретил их в столовой. Он назвал мистера Конвэя «дорогим другом» и старался разыгрывать роль хлебосольного и радушного хозяина. Конвэй, исподтишка наблюдая за ним, нашел, что он очень переменился за этот период, чего, впрочем, нельзя было сказать о его галстуках. Былой сосредоточенной и значительной молчаливости не осталось и следа, и это давало повод подозревать, что она была и вообще ему несвойственна, а являлась только средством в его борьбе за благосклонность Патриции и находилась в тесной связи с «модой на умников», о которой в свое время обмолвился Мэттью Роллинг. Теперь он выглядел довольным собой и всем окружающим миром и был очень оживлен, чтобы не сказать развязен.
За обедом он пил много вина, сыпал остротами весьма сомнительного свойства, восхищался мелодиями джаз-банда и даже со смаком цитировал вошедшего в моду пошлейшего поэта.
Патриция, хотя и поддерживала общий разговор, но почему-то избегала встречаться глазами с мистером Конвэем, который, наблюдая все это, чувствовал, что настроение его поднимается с каждой минутой.
После затянувшегося обеда Патриция тотчас же ушла, сославшись на начинающуюся головную боль, попросив мужа проводить гостя в приготовленную ему комнату. Роллинг все еще работал в лаборатории, ассистент, как сообщили Конвэю, вообще крайне редко появлялся за общим столом, предпочитая питаться всухомятку в своей комнате, чтобы не быть вынужденным отрываться от своих книг.
Оставшись вдвоем с мистером Конвэем, Вилкинс принялся рассказывать анекдоты, не без изюминки. Кажется, он успел изрядно выпить. Внимательно наблюдая за ним и посмеиваясь над его анекдотами, Конвэй вытащил известное письмо, адресованное «в собственные руки Дж. Вилкинсу, эсквайру» и, протянув его собеседнику, безразлично сказал:
— Я совсем позабыл, что должен передать вам это послание.
Совершенно спокойно поблагодарив, тот взял письмо в руки и, даже извинившись, разорвал конверт. Так же спокойно вынул единственный содержавшийся в нем листок календаря, взглянул на него и широкая усмешка, оставшаяся еще после последнего пикантного анекдота, медленно стала сползать с его лица. Хмель, как видно, выползал из его головы тоже… Конвэй отметил, что первым его движением, вернее, мыслью об этом движении — было спрятать листок, но это было только одно мгновенье. Он немножко неестественно усмехнулся и положил листок на стол.