Проходя мимо дверей, замечаю медные цифры, привинченные к каждой их них. Обычно к дереву крепят красочные наклейки и таблички с именами — небольшие персонализации, которые помогают студентам чувствовать себя в своих комнатах как дома. Но только не здесь. Здесь нет ни одной наклейки, фотографии или плаката. Только темное, гнетущее дерево и блестящие, отполированные цифры.
410…
412…
414…
416…
Отлично.
Дом, милый дом.
Я открываю дверь, радуясь, что она не заперта. Внутри спальня оказалась больше, чем я ожидала. В углу двуспальная кровать застелена в армейском стиле с серыми простынями в комплекте. Только две подушки, но я могу жить с этим. У стены — большой комод под мрачной картиной, изображающей скрюченного старика, согнувшегося пополам от воющей метели. Такой странный выбор темы для произведения искусства. Технически, она хорошо выполнена. Рисунок кисти настолько точен и тонок, что это может быть почти фотография. Однако содержание несчастно и внушает чувство безнадежности, которое кажется сокрушительным.
В дальнем конце комнаты большое эркерное окно, выходящее на то, что я предполагаю, является садом позади академии. Мир погружен во тьму, весь в пятнах пурпурного и полуночного цвета, перемежающихся угольно-черным, но я различаю вдали очертания высоких деревьев, неподвижных, как будто ни один ветерок, каким бы сильным он ни был, не может их поколебать.
Бросаю свои сумки в изножье моей новой кровати и подхожу к окну, желая получше рассмотреть открывающийся вид. Только когда стою прямо перед стеклом, я могу различить мрачные очертания большого, сложного лабиринта в центре лужайки между зданием и деревьями.
Лабиринт? Отлично. Этого не было в той чертовой брошюре. Но он, должно быть, очень старый, потому что живые изгороди высокие, выше любого человека, и такие густые, что сквозь них невозможно было бы заглянуть.
Не знаю почему, но при виде этого я вся дрожу. Я никогда не была поклонником лабиринтов. По крайней мере, отсюда, при дневном свете, я смогу запомнить маршрут до его центра. Не то чтобы я планировала проникнуть внутрь этой чертовой штуковины.
Душевые достаточно легко найти. В конце коридора две ванные комнаты стоят друг против друга, двери широко распахнуты. На кафельной стене внутри обоих — я знаю, потому что проверяю — большая белая вывеска гласит: «Прием душа три минуты. Нарушителям будет назначено дежурство в уборной».
Дежурство в уборной? Боже. Все гораздо хуже, чем я думала.
Я резко закатываю глаза, снимая дорожную одежду и принимаю душ, что занимает гораздо больше отведенных мне трех минут. Кто, черт возьми, узнает? И вообще, к черту все это. Они не могут заниматься таким дерьмом с человеком, который еще даже официально не является студентом академии. Я использую карболовое мыло, прикрепленное к потертому куску веревки внутри душа, морщась от запаха и обещая себе вымыться лучше с моим собственным гелем для душа утром. Затем использую шершавое, тонкое как бумага полотенце, чтобы вытереться, прежде чем надеть пижаму и поспешить обратно в свою комнату с мокрыми волосами.
Я уже планирую снова покрасить свои длинные светлые локоны в темно-коричневый цвет. Большинство отцов не хотели бы, чтобы их дочери обесцвечивали волосы в семнадцать лет, но полковник Стиллуотер терпеть не может меня с моим естественным цветом волос. Он никогда бы не признался в этом даже через миллион лет, но он не может справиться со мной с каштановыми волосами. С этим цветом волос я слишком похожа на неё.
Кроме того, он заставляет меня носить контактные линзы, так как не может изменить синеву моих глаз иным способом. Он почти ничего не может поделать с веснушками, покрывающими мою переносицу, или с костной структурой моего лиц в форме сердца. Не отвалив бешенные деньги на очень талантливого пластического хирурга, он также не может изменить мои высокие скулы или миндалевидные глаза, все это — подарки, которые я получила от своей матери. Но он мог сделать меня блондинкой, и сделал. И я ненавидела каждую секунду этого.
Вернувшись в свою комнату, я впервые замечаю, как здесь ужасно холодно. По сравнению с Тель-Авивом, здесь, в Нью-Гэмпшире, это практически субарктика, и не похоже, чтобы администрация Вульф-Холла считала отопление необходимым для своих студентов. После долгих поисков я наконец нахожу потрескавшийся и пожелтевший бакелитовый термостат в шкафу у окна, но когда я поворачиваю диск до упора вправо, ничего не происходит. Старомодный и чрезвычайно уродливый радиатор на стене издает единственный сдавленный кашель, сотрясающий кости скрежет, а затем решительно замолкает.
К счастью, я так устала, что даже холод не может помешать мне уснуть.
Глава 3.
ЭЛОДИ
УТРО ПАХНЕТ ржавчиной и пригоревшими тостами.
Я прищуриваю глаза и морщусь от клубящегося тумана в моем дыхании. Почему-то в семь утра в моей комнате стало еще холоднее, и это впечатляет, поскольку я убеждена, что ночью температура упала до двадцати градусов.
Если бы мой отец хоть на йоту заботился обо мне, он не стал бы навязывать мне этот переход в новую школу в середине семестра. Самой маленькой любезностью, которую он мог бы мне оказать, было бы переселить меня во время перерыва, но нет. Полковник Стиллуотер решил, что лучше всего выкорчевать меня в выходные дни. Ни при каких обстоятельствах я не должна нарушать его график. В воскресенье у него были назначены учения в четыреста часов вдали от дома, и ему казалось совершенно логичным перевернуть все вверх дном и ожидать, что я спокойно отнесусь к переезду в другую страну и началу занятий в новой школе в середине семестра — все это в течение тридцати двух часов.
Это самый маленький из его грехов. Он делал гораздо, гораздо худшие вещи.
И вот я здесь. Утро понедельника. Моя новая жизнь. Судя по строгому расписанию, которое мой отец сунул мне в рюкзак, я должна быть внизу в административном офисе за двадцать минут до начала первого урока, что оставляет мне сорок минут, чтобы принять душ, одеться и привести себя в порядок. Я обычно не утруждаю себя утренним душем, если приняла его с вечера, но я все еще чувствую себя отвратительно после путешествия, и честно говоря, думаю, что мне просто необходима обжигающе горячая вода, чтобы разморозить обледеневшее тело. Сейчас только середина января, и здесь, в Нью-Гэмпшире, скорее всего, станет только холоднее, так что мне определенно придется что-то делать с климат-контролем в этой комнате.
Я откидываю тонкие простыни, мои зубы неудержимо стучат, и на этот раз я хватаю свое собственное полотенце и мой набор для душа. В коридоре несколько дверей в другие комнаты открыты, и у каждой стены выстроилась шеренга девушек, ожидающих своей очереди принять душ. У меня замирает сердце. Дома все было ужасно, но, по крайней мере, у меня была своя гребаная ванная комната. К тому, что в Вульф-Холле мне придется делить помещения с другими людьми, мне ещё предстоит привыкнуть.
Я присоединяюсь к концу очереди, ожидающей душевую в правой части коридора, и девушки впереди меня резко замолкают. Восемь пар оценивающих глаз оглядывают меня с головы до ног. Ни одна из девушек не выглядит слишком дружелюбной. Одна из моих новых одноклассниц отворачивается от рыжеволосой девушки, с которой была поглощена разговором, и поворачивается ко мне, одаривая меня полуулыбкой.
Ее каштановые волосы туго завиты в роскошное афро. Хотя кожа у нее почти такая же бледная, как у меня. Тонкие черты лица, глубокие карие глаза, что делает ее похожей на молодую версию Натали Портман.