Пока Билли Ли заканчивал бритье хозяина, служанка накрыла на стол, расставила тарелки, подала дымящиеся оладьи, открыла банки с медом и сметаной. Марта сама заткнула мужу салфетку за ворот мундира, провела прохладными пальцами по гладкой щеке.
— Вчера я разговаривала с Джеки и Элеанор, — сказала она. — Они считают, что сомнений нет: Элеанор ждет ребенка. Неужели Всевышний пошлет мне это счастье — нянчить внуков! Скорее всего, это случится в июне-июле. Как ты думаешь, война может кончиться через полгода?
— Боюсь, что нет. Но, конечно, вы трое — или уже четверо? — вернетесь к тому времени в Маунт-Вернон независимо от того, угодно это будет генералу Хоу или нет.
— Я знаю, что Джеки уже несколько раз просил тебя о зачислении в армию. Умоляю, уговори его отложить этот шаг хотя бы до рождения ребенка. Какие-то суеверные предчувствия возникают во мне каждый раз, ко-гда я слышу пушечную пальбу.
— Хорошо, я сделаю то, что могу. Но мальчику уже двадцать один год. Он самостоятельный мужчина и может поступить по-своему, не спросив моего разрешения.
— Вчера я получила письмо от моей близкой приятельницы, миссис Отис Уоррен, — сказала Марта. — Ты знаешь ее мужа, Джеймса Уоррена, — он возглавляет ассамблею Массачусетса. Так вот, она пишет, что в их городке женщины и дети создали мастерские, в которых они изготовляют селитру и порох.
— Многим депутатам Конгресса в Филадельфии следовало бы поучиться у наших женщин самоотверженности и преданности делу освобождения колоний.
Краем глаза Вашингтон заметил, что рука Билли Ли, начищавшая эфес его сабли, не то чтобы замерла, но на секунду сбилась с ритма. Он понял, что вылетевшие у него слова прозвучали непривычно для уха чуткого слуги. Отношения с Конгрессом были такой больной темой, что Вашингтон старался не показывать окружающим всю меру накипавшего в нем раздражения. Только однажды, пытаясь успокоить Генри Нокса, возмущенного очередными задержками в присылке продовольствия, пороха, денег, обмундирования, Вашингтон попытался обрисовать картину происходящего, как он ее видел.
— Поймите, при всей разнице политических взглядов, люди, собравшиеся в Филадельфии, прежде всего — ярые антимонархисты. Они наделили меня полной властью над армией, но в глубине души опасаются, как бы я не воспользовался этой властью, чтобы объявить себя королем Америки. Я стараюсь при всяком случае демонстрировать им полное послушание, порой жду их приказов, упуская счастливые возможности, предоставленные ошибками противника, — только бы не укрепить их страхов перед военным переворотом наподобие того, который устроил Кромвель после победы над королем. Я глубоко убежден в том, что гражданская власть должна оставаться выше военной, но знаю, что сотни злых языков сеют яд клеветы, обвиняя меня в тайном стремлении к короне.
Пора было отправляться к войскам.
Вашингтон молча обнял жену, вышел на крыльцо.
Канонада продолжалась, и на черном небе время от времени возникали росчерки зажигательных снарядов. Артиллеристы Нокса старались на совесть, у британцев не могло возникнуть подозрения, что вся пальба затеяна лишь для вида, как звуковая завеса, которая должна была заглушить стук колес сотен подвод, доставлявших сейчас на Дорчестерские высоты многотонные грузы: канделябры и фашины, мортиры и гаубицы, ядра и порох.
Билли Ли подвел двух оседланных лошадей. Его шоколадные щеки бле-стели в свете факелов, лицо было спокойным и невозмутимым. Вашингтон предвидел, что и сегодня верный слуга не изменит своему правилу: каждый раз, как они попадут в зону огня, он направит своего коня таким образом, чтобы оказаться между хозяином и мушкетами неприятеля. Никакие выговоры не действовали. Оправдываясь, Билли Ли уверял, что непослушная скотина сама вынесла его вперед, испугавшись близких выстрелов.
Первым делом Вашингтон в сопровождении небольшой свиты отправился на площадь перед колледжем. Следуя разработанному плану, генералы Грин и Салливан выстроили там четыре тысячи ополченцев. Наутро, когда британцы попытаются отбить Дорчестерские высоты, этому отряду предстояло пересечь реку и ударить по прибрежным укреплениям Бостона. Заготовленные лодки и баржи прятались в камышах речной излучины. Громкие разговоры были запрещены, но весть о появлении главнокомандующего прошелестела по выстроившимся рядам радостной волной.