Томас Пэйн. «Американский кризис»
22 декабря, 1776
«Нет ли возможности, мой дорогой генерал, для наших войск совершить нападение или диверсию против Трентона? Чем больше мы посеем тревоги, тем лучше... Не стану скрывать своих чувств: мы находимся в положении отчаянном и безнадежном, и если мы не нанесем какой-то удар по врагу теми войсками, какие есть сейчас в нашем распоряжении, наше дело можно считать пропащим. Дальнейшая отсрочка будет равна полному поражению».
Из письма Джорджу Вашингтону от его адъютанта Джозефа Рида
25—26 ДЕКАБРЯ, 1776. ТРЕНТОН, НЬЮ-ДЖЕРСИ
К ночи небеса отыскали в своих глубинах новые запасы снега и ветра и обрушили их на полки, скопившиеся на западном берегу Делавера. Баржи с солдатами исчезали одна за другой во мраке, потом возвращались за новыми ротами. Гребцам приходилось лавировать между льдинами, расталкивать их веслами. Лошади жались друг к другу, порой испускали негромкое ржание. Но это был единственный звук, различимый в вое ветра. Громкие разговоры, пение, барабаны были запрещены настрого.
Зато костры жечь разрешалось. И чем больше — тем лучше. Если враже-ские лазутчики ведут наблюдение, пусть думают, что лагерь американцев просто готовится к очередной ночевке на правом берегу реки. Добровольные шпионы лоялистов могли заниматься своим гнусным ремеслом даже в Рождественскую ночь.
Александр Гамильтон вгляделся в артиллеристов, толпившихся вокруг огня. Его батарее предстояло переправляться последней, ждать придется еще долго. Одетые в пестрое рванье солдаты по очереди приближались к языкам пламени, впитывали его спасительный жар то спиной, то грудью, потом уступали место другим. Знакомые лица делались неузнаваемы в пляшущих отблесках, но он знал, что, за исключением нескольких новичков, остальные были ветеранами, прошедшими с ним весь страшный путь отступления по нью-джерсийским дорогам. А несколько человек участвовали даже в самом первом бою, на южной оконечности Манхэттена.
Когда это было? Неужели прошло уже полгода?
О, он запомнит тот день на всю жизнь.
Еще накануне город ликовал под треск барабанов и мушкетов. По приказу генерала Вашингтона Декларация независимости была зачитана перед полками на том самом поле, где Александр Гамильтон ораторствовал когда-то перед Китти Ливингстон и еще тремя тысячами слушателей. Потом возбужденная толпа бросилась срывать королевские гербы со всех зданий, с вывесок пивных, повалила конную статую Георга Третьего, отрубила Георгу голову, подняла ее на пику. Свинцовую тушу коня с монархом отправили в Коннектикут для переплавки на пули. Какой парадокс! У солдат короля появится шанс заполучить частичку своего повелителя в собственную плоть!
А на следующий день все переменилось. Город будто вымер. Как гордо и спокойно два британских фрегата отделились от армады, бросившей якоря у Стейтен-Айленда, и, распахнув паруса попутному ветру, двинулись вверх по Гудзону. Как безмятежно их борта украсились белыми шариками дыма. И как трудно было поверить, что есть какая-то связь между этой изящной ажурной белизной и грохотом рухнувшего здания таможни за спиной артиллеристов, горящими бревнами, стонами раненых.
Но нет — они не дрогнули, не побежали в укрытие. Все месяцы до прибытия британцев в залив перед Нью-Йорком Гамильтон безжалостно муштровал свои расчеты, готовил их к встрече с врагом. Но много ли он мог сделать с мальчишками и стариками, завербованными агентами Конгресса в окрестных деревнях? Едва половина из них являлась на утренний сбор. Остальные либо валялись в тифозном жару, либо напивались в городских тавернах, либо разбегались по домам и фермам.
И все же британцам не удалось проплыть безнаказанно мимо его батареи. Он сам проверял наводку каждого орудия и потом видел, как первые ядра пробили паруса одного фрегата, как полетели щепки из кормы другого. Артиллерийская дуэль начиналась всерьез. Наконец-то мистическое могущество медных стволов, завораживавшее его с юности, было у него в руках, подчинялось ему. Сейчас, вот так, чуть правее — еще один залп!
Взрыв оглушил, отбросил его, ударил о лафет. Голова кружилась, глаза слезились. Кругом были только дым, языки огня, яростная ругань раненых, беготня уцелевших.
«Неужели я убит? — успел подумать Гамильтон. — Как это, оказывается, легко и быстро. И совсем не больно».
Вдали британские фрегаты победно удалялись вверх по Гудзону. Но у их канониров не было никаких оснований гордиться метким выстрелом. Оказалось, что взорвалась не вражеская бомба, а крайняя правая пушка. Трое мальчишек, управлявших ею, вошли в такой азарт, что забыли все уроки капитана Гамильтона. После очередного выстрела они не стали вычищать банником горящие остатки пакли из ствола, а сразу заколотили туда следующий пороховой заряд. Двоих убило взрывом на месте, над третьим уже склонялся Габриэль Редвуд, пытаясь унять кровь, хлеставшую из шеи.