Расстроганный Гамильтон не нашел что сказать, только погладил меховые уши и попытался изобразить на лице предельную меру восторга и благодарности. Редвуд, довольный произведенным эффектом, нырнул обратно в снежный буран.
Погрузка батареи на баржу началась только в полночь. Лошади опасливо ступали на обледеневшие доски помоста, перекинутого над черной водой. Каждое орудие обвязывали веревками — чтобы иметь возможность быстро вытащить, если оно соскользнет в реку. Льдины ударяли в корму и борта; солдатам, толкавшим колеса, приходилось хвататься друг за друга, чтобы удержаться на ногах.
Открытый речной простор будто добавил ветру злобы и воя, который вдруг пронзил одежду тысячами ледяных игл.
Факелы на противоположном берегу, казалось, не приближались, а, наоборот, удалялись с каждым гребком весел.
Выгрузка заняла еще больше времени, чем погрузка. Одежда артиллеристов промокла, покрылась льдом. А впереди было еще несколько часов марша по неровной лесной дороге.
Этот марш запомнился Гамильтону как непрерывный бой с собственным телом, которому хотелось только одного: чтобы ему дали право — возможность — прекратить все движения и раствориться в блаженном покое. Холод перестал быть врагом, притворился отрадным убежищем. Врагом были по-следние очаги тепла в теле — горло, жадно хватавшее воздух, глаза, упрямо вглядывавшиеся в спину лошади впереди, колотящееся сердце, уши, прячущиеся под беличьим мехом. Если бы не этот враг, не его безумное упрямство, как хорошо было бы прилечь рядом с придорожным бревном, наполовину укрытым снежной периной!
По расчетам Вашингтона и Нокса, восьмимильный марш должен был занять три часа. Но обледеневшие спуски и подъемы дороги замедляли движение армии. Артиллеристам много раз приходилось выпрягать лошадей и скатывать орудия вручную. Колеса застревали в снежных заносах.
«Не так ли боевые слоны Ганнибала перебирались когда-то через снежные Альпы», — мелькнуло в голове Гамильтона. Если он когда-нибудь вернется к писанию стихов, надо будет использовать этот образ. Или сравнить его орудия с огнедышащими драконами из сказок и мифов.
По плану штурм Трентона должен был начаться на рассвете. Но полки вышли к окраинам городка лишь тогда, когда летящий снег уже весь был насыщен светящейся утренней белизной.
При первых звуках мушкетных выстрелов Гамильтон испытал знакомый болевой толчок в висках. Нет, это был не страх — за месяцы войны страх в нем притупился, сделался чем-то вроде привычной мозоли, неудобством, с которым придется жить ближайшие годы. Скорее это было некое смешение вражды и злобы, овладевшее им при виде неприятельских кораблей на Гудзоне, горящих домов Манхэттена, при свисте ядер в небе над Брансвиком.
«Ах так! — хотелось крикнуть ему. — Вы — так?! Ну погодите!..»
В этом закипавшем чувстве было что-то звериное. Оно существовало на уровне инстинкта. Наверное, так бизоны заранее ощущают приближение волков и койотов и спешат сомкнуться нарасторжимым строем.
Стрельба усиливалась.
Слезящимися глазами Гамильтон вглядывался в белесую пелену.
Ага, вот и шпиль церкви!
На плане Трентона она размещалась как раз на перекрестке, указанном ему главнокомандующим.
Артиллеристы катили пушки на указанную позицию. Сзади них Габриэль Редвуд с трудом удерживал выпряженных лошадей.
Кинг-стрит полого уходила вниз, к реке.
Полуодетые гессенцы выскакивали из домов, на ходу пытаясь заряжать мушкеты.
— Заряд забивай! — командовал Гамильтон. — Картечь забивай! Фитили зажечь! Наводи! От стволов! Пли!
Первый залп окутал батарею дымом, ударил по ушам тугой волной.
— Прочищай! Заряд! Картечь! Наводи!
Банники мелькали в привычных руках заряжающих, наводчики снова припали к стволам.
Ветер унес пороховой дым, открыл мостовую, заваленную ранеными и убитыми.
Выскакивавшие из домов гессенцы пытались выстроиться в боевой порядок.
— Пли!
Улица опять опустела, уцелевшие исчезали в боковых переулках.
Гамильтон обернулся на топот копыт.
Кавалькада всадников приближалась по Пеннингтонской дороге.
Знакомая фигура вынырнула из снежной пелены.
— Браво, капитан! — прокричал Вашингтон. — Задайте им еще!
Мушкетная стрельба приближалась. Буран из смертельного врага вдруг превратился в союзника — бил защитникам города в лицо.
Несколько человек в конце улицы выкатили медную кулеврину, стали наводить на нападающих, но не успели. Очередной залп разметал их, как кегли.