Ну а сам Гамильтон? Должен ли был он и себя считать иноземцем? Пришельцем, занесенным в Америку причудливыми ветрами судьбы? И кто, как не судьба, подстроила так, чтобы он и его батарея раз за разом попадались на глаза генералу Вашингтону в боях под Брунсвиком, Трентоном, Принстоном? Во время зимовки в Морристауне генерал предложил ему пост адъютанта, а весной 1777 года Гамильтон уже вел почти всю обширную переписку штаба армии, сортировал сообщения лазутчиков, допрашивал британских дезертиров. Вскоре главнокомандующий проникся таким доверием к суждениям и эпистолярным талантам своего молодого помощника, что стал доверять ему составление писем к Конгрессу и соперничающим генералам, ухитрявшимся интриговать друг против друга даже в разгар войны.
Нелегко далась Гамильтону поездка на север, в армию генерала Гейтса. Самолюбивый генерал был явно возмущен тем, что Вашингтон прислал для переговоров молоденького адъютанта, а не кого-нибудь чином повыше. Пришлось пустить в ход все приемы дипломатического и даже театрального искусства, чтобы уговорить Гейтса отправить две пехотные бригады на подкрепление армии Вашингтона. Зато в этой поездке Гамильтону удалось повидаться с другом студенческих лет Робертом Тропом. Тот служил в пехотном полку, а квартировал в доме генерала Скайлера. И глаза двадцатилетней дочери генерала Элайзы с тех пор всплывали в памяти Гамильтона в самые неожиданные и неподходящие минуты.
Самое трудное задание выпало ему после битвы при Брейнтри летом 1777 года, когда стало ясно, что Филадельфию отстоять не удастся. «Мне так же трудно отдавать вам этот приказ, — писал Вашингтон, — как вам будет трудно выполнять его. Но армия срочно нуждается в лошадях, обмундировании, продовольствии, одеялах. Возьмите сотню солдат и отправляйтесь в город, чтобы реквизировать все это у жителей, по возможности действуя деликатно и не озлобляя население против нас». Гамильтон и его солдаты двигались с подводами от дома к дому, и в каждом он оставлял расписку с обязательством от имени Конгресса возместить в будущем стоимость реквизированного добра.
В другой раз он был послан уничтожить запасы муки в складе на берегу реки Скулкил. Пока они с солдатами подтаскивали связки хвороста к деревянным стенам, выставленный часовой выстрелом предупредил их о приближении британского разъезда. Американцы бросились к заготовленной лодке, стали выгребать на середину реки. Драгуны открыли по ним стрельбу, убили одного солдата. Гамильтон вместе с остальными прыгнул в воду, до-плыл до другого берега. Но часовой, остававшийся на берегу, увидев пустую лодку, уносимую волнами, решил, что все погибли, и донес об этом в штаб. Вымокшего Гамильтона штабные встретили потом таким ликованием, будто он вернулся с того света. Именно в эту ночь он отправил в Филадельфию гонца с письмом, предупреждающим членов Конгресса о приближении британцев.
Штабным офицерам часто приходилось ютиться вчетвером, вшестером в одной комнате, рядом с кабинетом генерала, порой спать по двое в одной постели. Но, видимо, выбирая их, Вашингтон искал близких по духу себе — надежных, искренних, внимательных к нуждам окружающих, способных подавлять вспышки раздражения, — поэтому атмосфера дружелюбия и покладистости нарушалась крайне редко.
Гамильтон особенно сблизился с маркизом Лафайетом и Джоном Ло-уренсом. Все трое, несмотря на разницу происхождения и состояния, были страстными республиканцами, всем троим гибель в бою за правое дело представлялась достойным уделом, все трое были запойными книгочеями. Получая от своих друзей книги по истории Греции, Рима, Пруссии, Франции, труды Бэкона, Цицерона, Гоббса, Монтеня, Гамильтон не только ухитрялся прочитывать их при свете ночной свечи, но и конспектировать на пустых страницах своей расходной книги. Единственное, чему он завидовал в судьбе друзей, — тому, что оба уже успели жениться до начала войны. Хотя жены обоих оставались за океаном, в Европе, сам факт их существования там придавал Лафайету и Лоуренсу статус житейской умудренности, которой Гамильтон тоже мечтал достичь как можно скорее.
Отец Китти Ливингстон теперь был губернатором Нью-Джерси, и штаб Вашингтона поддерживал с ним постоянную связь. В своих письмах девушке Гамильтон старался не впадать в выскопарные излияния, держаться иронично-дружеского тона. «Когда мне откроется, какой стиль Вы предпочитаете в амурных отношениях — романтический или серьезный, — я подстроюсь и буду вести себя соответственно. Если Вы предпочтете роль богини, ждущей поклонения, я напрягу свое воображение, чтобы изыскать нужные доказательства, что Вы этого заслуживаете... Но если Вы удовлетворитесь тем, чтобы остаться обычной смертной, я буду обращаться к Вам по-дружески... В любом случае только конец революции сможет удалить препятствия, лежащие сегодня на пути к той сладостной цели, которую именуют супружество». Китти отвечала сдержанно, игривый тон ей, похоже, не давался.