Однажды Полина и Мария сказали Гамине:
— Барышня, сегодня вечером будет фейерверк и бал на площади. Нам хотелось бы потанцевать, поэтому мы просим, чтобы обед был ранний…
— Пусть будет ранний обед, — согласилась молодая девушка.
Вечером зажгли фейерверк, собрался народ, появились музыканты.
Бал открыли Гамина с Homo.
XVII
Князь Волкани развернул газету, отпечатанную на ручном станке? и стал лихорадочно отыскивать в ней признаков скорого окончания забастовки. Увы! Машины держались твердо.
Правительственное сообщение ограничивалось только перечислением последних мер к восстановлению некоторых отраслей коммунального хозяйства. Развал жизни продолжался: оживление постепенно перешло с больших бульваров на улички, занятые мелкими лавочками и мастерскими; некоторые горожане превратились в ремесленников, возродились ремесла давно забытые, и, к своему удивлению, люди, занимавшиеся ими, почувствовали, как успокоились их нервы и восстановилось душевное равновесие. Странное явление: можно было услышать смех людей на улице, в кафе, в скверах. Работавшим не надо было торопиться, дни казались длиннее и производительнее и кругом царило благодушие.
Князь Волкани не замечал всех этих социальных перемен. Праздный до начала забастовки, он оставался праздным и теперь. Он смотрел равнодушно на всякие катастрофы, занятый исключительно своими отношениями с Каботиной, которые до сих пор еще не были урегулированы.
— Ах, — горевал князь, — почему я не увез ее 24 часами раньше?
Он возвращался мысленно к вечеру похищения актрисы. Программа была тщательно разработана: сперва письмо Трепидекса к Каботине с назначением свидания. Но шофер князя должен был отвезти Каботину не в «Клуб Непосед», а к Волкани; там она должна была оставаться пленницей до тех пор, пока ее, с кляпом во рту, не положат в карету и не отвезут за границу, где у князя был собственный замок и преданные слуги.
Шофер в самом деле явился в театр; Каботина доверилась ему; двери частного особняка князя заперлись за ней; сцена с кляпом была прекрасно разыграна. Но в эту минуту началась забастовка автомобилей и ночное путешествие не могло состояться. При воспоминании об этом ударе у князя сжимались кулаки. Что делать? Ждать и стеречь свою добычу… Он ждал, думая, что это — задержка на несколько часов. Но часы перешли в дни, а дни в недели.
Можно себе представить, каково было настроение Каботины, запертой в комнате, выходящей окнами в сад, окруженный высокой стеной. Как бы она ни кричала, ее не слышал никто, кроме князя и Сильвена, объединявшего в своем лице повара, камердинера и шофера. Вначале молодая женщина не щадила своего горла, но, убедившись, что криком не поможешь, она замолчала, затаив в сердце гнев и ненависть. Волкани чувствовал это.
Он не смел ни показаться своей жертве, ни освободить ее. Временами он надеялся на чудо, рассчитывал на усталость актрисы. Он мечтал о том времени, когда она позовет его к себе и заговорит с ним ласково и покорно. Может быть, это будет притворство? Пусть так, он удовлетворится и этим! Его терзал страх, как бы это происшествие не сделалось гласным. Веселая комедия с переодеванием превращалась в драму. Волкани потерял сон. Каботина не была легкомысленной особой, как он ее себе прежде представлял, это был хладнокровный враг, принуждавший тюремщика отступать боязливо и выжидать.
— Не она, а я попал в плен, — думал князь, — она только ненавидит меня, а я ее боюсь… и люблю! И положение будет все ухудшаться, если только машины не прекратят свою забастовку. Какое идиотство! Быть в зависимости от каприза машин!
Волкани скомкал газету, бросил ее на пол, растоптал и пошел в гараж. Каждый вечер навещал он таким образом свой упрямый автомобиль, надеясь найти его послушным и готовым к поездке.
— Ведь не вечно же будет продолжаться забастовка, а об окончании ее мы узнаем из газет лишь post factum.
Князь осмотрел карбюратор и руль; проверил подачу бензина… Все было исправно, все части хорошо пригнаны, привинчены, вычищены, шины хорошо надуты… А между тем, машина бездействовала…
Волкани готов был, опустившись на колени, вознести горячую молитву к небу, как вдруг послышались шаги… Это был Сильвен.
— Ваша светлость должны мне еще 100 франков, — сказал слуга, — мадам Каботина разбила миску об мою голову, а суп-то ведь был горячий!