Исторический рассказ «Всадник в сюртуке», включенный в этот сборник, был последним рассказом, написанным перед длительной паузой в моем творчестве. В год публикации рассказа, в 1937 году, я был без всяких оснований арестован, осужден и девятнадцать лет не имел права ни писать, ни печататься. Только в 1956 году я был реабилитирован. Пришлось усиленно работать, чтобы напомнить о себе читателям, которые уже успели меня позабыть. Начались сначала журнальные публикации, а в 1959 году вышла книга «Вторая весна». Живя в Казахстане, я снова, не с прежними, правда, силами, встал на тропу, уходящую к горизонту. В апреле по чудовищному бездорожью я отправился в глубь степей, на целину. Поход нашей автоколонны был исключительно тяжелым, но я был счастлив тем, что снова увидел людей, узнал нашу замечательную молодежь. Под свежим впечатлением этого степного похода и была написана «Вторая весна», отмеченная правительственной медалью «За освоение целинных земель».
Всего я написал девятнадцать книг. Рассказы и повести, напечатанные в различных журналах, толстых и тонких, в московских, республиканских и областных, пересчитать труднее. Есть у меня планы и на будущее — планы новых рассказов и новых книг. Своим творчеством я служу моей Родине, и этому отдам все силы и весь талант.
1967 г.
…Планам на будущее сбыться не довелось. Сборник «Бунт на борту» был последней книгой, которую Михаил Ефимович Зуев-Ордынец подготовил к печати сам. В конце декабря 1967 года талантливого писателя не стало.
I
УЗНИК СТОРОЖЕВОЙ БАШНИ
Дикий крик, вопль живого терзаемого тела взметнулся из темного угла, ударился о низкий каменный потолок и затих, сменившись хриплым стоном.
Оплывшая сальная свеча, прилепленная к краю хромоногого стола, задергала огненным языком от тяжелого дыхания рыжеволосого человека, сидевшего около стены в большом деревянном кресле. Рыжеволосый покосился в темный угол, откуда теперь неслось громкое ознобливое лясканье зубами, какое бывает только при неистовой, нечеловеческой боли.
— Што, пес, не глянется? — тяжело уронил рыжий набухшие злобой слова. — Годи, не так еще взвоешь! Подбавь, Маягыз, аль забыл, как с дыбой обращаться? Ну!..
Огромный, словно ствол векового дуба, башкир, обнаженный до пояса, утопил в улыбке узкие глаза.
— Подбавлю, бачка, мне лапши не жалко.
Башкир нагнулся над чем-то, напряг в усилии голую спину, рванул. Послышался хруст, а за ним снова крик не крик — вой недобитого животного.
— Ну, скажешь теперь? — подался к темному углу рыжий. Снял со стола свечу и поднял ее над головой. — Не застуй, Маягыз, отойди в сторону.
Свет робко просочился в угол, выхватил русую голову, молодое лицо, серые большие, чуть навыкате глаза и струйку крови на подбородке.
— Ничего не знаю, — зашевелились потрескавшиеся губы. — Пошто пытаешь?
— Так ли, милаш? А кто засылы к казачишкам яицким да к башкиришкам на озеро Иткуль, штоб на завод шли, делал? А кто двоеданов[1] науськивал, штоб мои рудные шахты рушить, они де божью землю сквернят, не знаешь?
— Не знаю.
— А кто по всей Чусовой лосманов упреждал, штоб мою барку с пушечным литьем не водили, тоже не знаешь?
— Нет.
— И про пугачевских шпыней не ведаешь?
— Не ведаю! — через прикушенную губу выдавил пытаемый.
— Ты со мной не шути, Савка! — взмахнул свечой рыжий. — Я ведь и до смерти забить тебя могу.
— Не хвастай, хозяин. Большая кость и волку поперек горла встанет.
Рыжий усмехнулся холодно, одними губами.
— Чистая голуха! Его бьешь, а он пуще борзость свою показывает. Сызнова начинай, Маягыз, упрям нечистый. Крути его до последнего!..
— Терзай, душегуб! — хлестнуло криком из угла. — Недолго уже тебе лютовать осталось! Придут вот казаки с Яика, да орда со степу подвалит, тряхнут они товды твоим заводом. А работные людишки, думаешь, не взбунтуются? Заморил ты их на заводской огненной работе, кровью с нее блюют!..
1
Так на Урале в старину звали староверов: они со времен Петра I платили двойную дань (подать).