— И это я.
— Попробуй солгать, что не твоя шайка разгромила летнюю резиденцию мандарина-советника, светлейшего Вун-Ньямо-Чжи.
— Да. И мы жалеем лишь об одном: что не смогли повесить и самого мандарина, эту кровавую собаку. Он успел бежать в Сайгон.
— А потому французы назначили за твою голову награду в пять тысяч золотых пагод[45], и я хочу получить это золото.
— Но зачем оно тебе, брат мой? Ты живешь один, у тебя нет жены и детей, тебе хватает с излишком на хлеб, мясо и даже, я вижу по твоему лицу, на опиум.
— Золото никогда не бывает лишним, — нехотя ответил Тао-Пангу, воровато пряча глаза от пристального взгляда брата.
— Но ведь я же брат твой, — сказал просто и искренно Кай-Пангу.
— Ты не брат мне более, — взвизгнул Тао-Пангу, и никель револьвера, вздрогнув, заиграл невинными зайчиками на потолке. — Благодаря твоим разбоям французы хотели лишить меня должности здешнего судьи. Будь ты проклят, и пусть священная дощечка над алтарем предков запятнается твоим позором, лесной вор и разбойник!
Кай-Пангу горько рассмеялся.
— Я вижу, что белые купили моего брата за пост деревенского судьи. За сколько же ты продался, брат мой?
Тао-Пангу оскорбленно дернул губой. На этот раз сдержался и ответил спокойно:
— И ты мог бы быть тем же, чем я.
— О нет, брат мой! Жить подачками белых? Никогда!
— Ты заговорил так только с того дня, когда французский офицер избил тебя хлыстом, как бродячую собаку.
— О нет. Это только окончательно толкнуло меня на путь, по которому я иду сейчас. Неужели ты не видишь и не слышишь, как стонут под пятой белых пришельцев все наши братья?! Стонет Бирма, Кохинхина, стонут Аннам и Тонкин. Стонет вся наша земля, от Иравади до Меконга, от истоков великого Ян-Цзе-Кианга до Малакки. А ты продаешь братьев за кусок мяса и трубку опиума…
— Молчи, вор! — угрожающе сверкнул белками глаз Тао-Пангу.
— И когда там, на улице, голодный, я смотрел, как ты ел, я понял, что мы с тобой стоим по разные стороны окна. И нам никогда не сойтись. У тебя окна, как в домах белых господ, со стеклами, и этими стеклами ты навсегда отгородился от своего народа.
— А ты хочешь спасти его от гнета французов? — улыбнулся презрительно Тао-Пангу.
— Да, мы, «братья из джунглей», освободим наш народ, всех, кого давит каблук белых, бирманцев, тонкинцев, аннамитов, даже диких мои и катиньи с верховьев Иравади… О, брат, блеск золота белых ослепил твои глаза, иначе ты бы увидел, что наша страна умирает от голода, деревни пустеют, поля заброшены, скелетами стоят засохшие чайные кусты, а тутовые деревья давно срублены на корм скоту. Кучка белых пауками присосалась к нашей стране и душит ее безжалостно…
— А кто же будет править страной, когда вы прогоните французов? Как в старину? Император и мандарины?
— Га! Это значило бы, убив одну змею, посадить народу за пазуху другую. Нет. Страной будут управлять те, кто имеет на это право: рабочие из городов, крестьяне, пастухи и рыбаки.
— Ты глупец. Такого порядка нет ни в одной стране.
— Таков порядок в далекой суровой стране снегов. Их научил этому великий вождь, освободивший страну снегов от мандаринов. И он уничтожит мандаринов во всем мире.
Тао-Пангу поднялся. Лицо его дергалось и кривилось в конвульсиях бешеного гнева и темного ужаса.
— Ты безумный! Ты обезумевший буйвол, и я должен спасти от твоего бешенства невинных людей. Ты пойдешь со мной в Сайгон.
— Я пойду в Сайгон, но не с кандалами в руках, а во главе моих «братьев из джунглей»!
— Тогда я убью тебя и отнесу твою голову префекту.
— Нет, собака белых!..
Лампа, сброшенная со стола, молнией мелькнула в воздухе, ударилась об стену и, разбившись вдребезги, потухла. В темноте грохнул револьверный выстрел, другой. Затем послышалось падение на пол чего-то тяжелого, сдавленная брань… тихий умоляющий стон… хрипение. И все смолкло.
Из раскрытого окна на улицу потянулся кислый пороховой дым.
Сразу, словно сдернутое покрывало, пропала ночь. Заголубели нежно дали, и расцвел золотом восток.
Медные звуки гонга разбудили деревню. Пагода звала на утреннюю молитву.
Собравшись в кучки и перешептываясь, крестьяне с любопытством таращили глаза на судью, тщательно запиравшего двери своего дома. Он, видимо, собрался в дальний путь. За плечами — дорожная сумка, на боку, в парусиновой кобуре — револьвер. В руках судья держал небольшой круглый сверток.
Проходя деревней, судья не отвечал на низкие поклоны крестьян, отворачивался в сторону, укрывая лицо под широкими полями соломенной шляпы.