— Почему они нас не пропускают? Что им нужно? Узнайте! — приказал Уишборн не оборачиваясь.
Фарли открыл дверцу и крикнул в толпу по-малайски. Ему ответил уличный продавец похлебки, с дымящимися котлами на обоих концах коромысла, ответил коротким пронзительным и захлебывающимся вскриком, похожим на рыдание.
— Он говорит, умер Ленин, — перевел Фарли.
— Это я знаю! — раздраженно откликнулся Уишборн. — Почему же они остановили нас? Я ни черта не понимаю! Выясните толком, Фарли!
Секретарь снова крикнул в толпу, и к машине подошел маленький изящный, хрупкий малаец в саронге и белой студенческой шляпе. Огромные роговые очки занимали половину его крошечного лица, только и очки не скрывали глубокую скорбь мальчишечьих глаз. Студент заговорил по-английски, но с противным щебечущим акцентом:
— Сегодня Моску хоронят великого Ленина. — Студент снял шляпу, назвав это имя. Уишборн взглянул на его голову и с отвращением поморщился. Волосы торчат, как поросячья щетина. Ублюдок, противная желтая рожа! — Весь Совьет Юнион пять минут нет движения, — продолжал студент. — Пять минут молчание, потом салют. Так будет здесь тоже. Вы поняли, мистер?
У Уишборна от злости дрожали даже брови. Он недобро смотрел на студента, ему нестерпимо хотелось стукнуть малайца прямым в подбородок, но он не знал, что из этого получится. Под тяжелыми неподвижными веками юноши сверкнули желтые глаза. Уишборн поежился, может быть, потому, что в заднюю открытую дверцу понесло вдруг песком, мелким и едким, как молотый перец.
— Закройте дверь, дьявол вас возьми! — заорал он. — Ослепнуть можно!
Фарли захлопнул дверцу. Студент-малаец отошел к толпе.
Уишборн посидел минуту, задыхаясь от жаркой духоты, и снова заорал:
— К дьяволу! Едем назад, пробьемся в порт переулками!
— Нельзя. Назад тоже нельзя, сэр, — уныло ответил Фарли. — Нас крепко закупорили, сэр, — добавил секретарь тем же безнадежным тоном.
О, этот Фарли! Ни одного энергичного выражения в разговоре с толпой. Сидит, испуганно сгорбившись и потирая кончиками пальцев неврастенические, сдавленные виски. Сто пятнадцать градусов по Фаренгейту и сто процентов влажности воздуха выжали его. Пустой и мягкий, этот Фарли. Пора с ним расстаться. К тому же Фарли католик. Он, Уишборн, не средневековый монах, не думайте о нем плохо, он считает, что каждый человек имеет право выбирать себе любого бога, любую религию, но все же настоящий джентльмен должен принадлежать к лону англиканской церкви.
— Не любите тропики, Фарли? — сердито крикнул Уишборн секретарю.
— Я чувствую к тропикам отвращение, сэр, — с бурной ненавистью ответил тот. — Меня прямо тошнит от них!
Да, Фарли надо немедленно выгнать! Здесь не нужны пустые и мягкие.
Уишборн выскочил из машины, с треском захлопнув за собой дверцу. Он растерялся, он не знал, что ему предпринять, и только дергал всей кожей, как лошадь от укусов оводов и слепней. Боже, как он ненавидит этих азиатов! Мелкие, хитрые твари! Крэг, успевший вслед за хозяином выскочить из машины, осторожными, крадущимися шагами пошел к толпе и принялся враждебно обнюхивать засаленные штаны араба докера. Люди замерли, не спуская глаз с огромного пса. Крэг с храпом втянул воздух и ощерил слюнявые клыки. На его загривке дыбом встала шерсть, клокочущее утробное урчание собаки усиливалось и в звуке и в злобе.
— Не нравимся мы, ребята, милой доброй собачке, — сказал вдруг кто-то спокойно на чистейшем английском языке.
Уишборн быстро взглянул в ту сторону. Они стояли кучкой, парни с просторными плечами и дюжими сутулыми морскими спинами. Сказавший про добрую собачку все еще смотрел настороженно на Крэга, сунув руки в карманы комбинезона. Даже под густым морским загаром виден был англичанин, светлоглазый, с пшеничными волосами и тонкой кожей. Рядом с ним стоял коротышка с шевелюрой морковного цвета и крупными веснушками. А еще у одного были совсем белые, льняные усы. Наверняка из Уэльса! Наверняка сын или брат забастовщика.
— Вы англичане, моряки? — спросил строго Уишборн, сделав один шаг к толпе.
— Разве это не видно? — весело ответил одетый в комбинезон. — Вся команда «Галифакса» здесь. Только якорная вахта осталась на борту.
— Что у вас, англичан, общего с этими грязными дикарями, с желтыми и черномазыми лодырями?
Уишборн растягивал слова, как истый выпускник Оксфорда. Он проводил черту между собой и этими парнями в комбинезонах.
— Видите ли, мистер, как вас там… — начал было дружелюбно моряк, подходя к Уишборну, но Джемс Уишборн посмотрел на него так, будто снова провел черту между собой и моряком, переступать которую не рекомендуется. Он вздернул заносчиво подбородок и внезапно разозлился.
— Какого дьявола вам здесь нужно? Немедленно отправляйтесь на свою лоханку. Это говорю вам я, Джемс Уишборн! Вы слышали здесь эту фамилию?
Уишборн теперь уже словно откусывал и отплевывал слова. Но моряк не двинулся, спокойно, не вынимая рук из карманов, разглядывая стоявшего перед ним низенького, полненького плешивого человека, похожего на благочестивого разбойника.
— Чистенький, сытенький, — сказал моряк, а другой, с льняными усами, щелкнул языком:
— А дать бы ему «большую молитву», как думаете, ребята, что бы от него осталось?
Уишборн случайно слышал однажды о «большой молитве», каменный плите в полтонны весом — ею матросы скребут палубу для чистоты. У него вспотела даже лысина, и он заорал:
— Ну, живо! Марш отсюда, или я вызову полицию! Какое вам дело до какого-то Ленина?
Тогда отделился от толпы морковный коротышка.
— Я, надо вам сказать, плаваю двадцать лет, я оброс ракушкой, но, когда меня выбросили с работы, я плакал по-настоящему, — грустно сказал он. — А второй раз заплакал, когда умер Ленин. Не троньте Ленина, сэр, этого мы вам не позволим. И потому мы с ними, — посмотрел он на араба докера, на китайца и на малайского студента.
— С ними? — издевательски пожал плечами Уишборн. — Но вы же англичанин.
— Нет. Я с другого острова.
— Ирландец? Тогда все понятно.
— Я англичанин, — вмешался в разговор белоусый. — И я услышал про Ленина, когда был безработным и жил на пособие. Когда мы от голода становились плоскими, как камбала, нам давали бесплатно горячую похлебку. Хитрые собаки! Задабривали нас, чтобы потом натравить на русских рабочих и на Ленина. А теперь вы, мистер, натравливаете нас на этих парней? — хлопнул по плечу араба докера. — Но мы не ваши собаки. Не получится, ваша милость.
Уишборн хватил пересохшим ртом горячий, густой от запахов толпы воздух. Он понимал, что проигрывает. Надо было как-то с достоинством выйти из игры. Он повернулся, чтобы снова залезть в машину, но тут неожиданно в игру вступил Крэг. Пес все еще рычал, все еще дыбил шерсть, не спуская налившихся кровью глаз со штанов докера. И, не выдержав, с воем кинулся на араба, вцепился в засаленную штанину, рванул, не разжимая пасти. Собачьи клыки вцепились, видимо, и в человечье мясо. Араб болезненно вскрикнул и шатнулся назад, в страхе закрыв ладонями лицо. А вместе с ним и стоявшие рядом люди начали испуганно пятиться. На какой-то миг их души смял темный, необъяснимый, унаследованный от предков страх перед белым человеком и собакой белого господина. А Уишборн закричал, ликуя и хохоча:
— Молодец, Крэг! Грызи, рви их на кусочки! А завтра мы сделаем из них похлебку, которую даже свиньи жрать не станут!.. Фас, Крэг, бери!
Повинуясь приказу хозяина, собака вновь кинулась в толпу. Но не допрыгнула до оробевших людей. Тяжелый морской сапог ирландца, метко нацеленный в голову пса, отбросил его назад. Крэг трусливо, по-щенячьи, заскулил и кинулся в машину, едва не сбив Фарли.