На улице лил дождь. Неоновые огни вывесок отбрасывали синие, зеленые, красные блики на мокрую мостовую. Мэй протянула руку.
— До свидания. Спасибо за пиццу.
— До свидания? Я отвезу вас домой на такси.
— Мой мальчик, такси до Хонивелл-авеню в Бронксе обойдется вам в пять долларов.
— У меня есть пять долларов.
— Нет, благодарю. Меня вполне устраивает подземка.
— Ну, давайте поедем на такси до станции.
— Такси! Такси! А для чего бог дал вам ноги? Проводите меня до Пятидесятой улицы.
Вилли вспомнил, как восхищали Джорджа Мередита прогулки под дождем, и перестал настаивать на такси. Певичка взяла его под руку. Шли они не спеша, капли дождя падали на их лица и скатывались на одежду. Тепло, идущее от ладони Мэй, растекалось по всему телу Вилли.
— Действительно, прогулки под дождем не лишены прелести, — изрек он.
Мэй искоса взглянула на него.
— Вы так не думали бы, если б шли один, Принстон.
— Еще бы. Это ваша первая работа?
— В Нью-Йорке, да. Я пою только четыре месяца. Много выступала в дешевых ресторанчиках в Нью-Джерси.
— И как принимали Моцарта в Нью-Джерси?
Мэй пожала плечами.
— Я обходилась без него. Там думают, что «Звездная пыль» такая же классика, как Бах.
— Кто написал английский текст? Вы сами?
— Мой агент, Марти Рубин.
— Слова ужасные.
— Напишите лучше.
— И напишу. — Они пересекли Бродвей. — Сегодня же.
— Это шутка. Я не смогу вам заплатить.
— Вы уже заплатили. Никогда в жизни Моцарт не доставлял мне такого наслаждения, как сегодня.
Мэй отпустила его руку.
— Не надо. Я не люблю лести. Я сыта ею по горло.
— Иногда, скажем, раз в неделю, я говорю правду.
Мэй посмотрела ему в глаза.
— Извините.
Они остановились у газетного киоска. Мимо сплошным потоком шли пешеходы.
— Благодарю вас за обед, — Мэй повернулась к Вилли. — До понедельника.
— А раньше мы не увидимся? Я позвоню. Какой у вас телефон?
— У меня нет телефона, — Вилли поморщился. Мэй Уинн таки принадлежала к самым низким слоям общества. — В крайнем случае можно звонить в кондитерскую, она в соседнем доме, и меня позовут.
— А если возникнет этот случай? Дайте мне телефон кондитерской.
— В другой раз, — она кокетливо улыбнулась. — До понедельника мы все равно не увидимся. Буду готовиться к выступлению. До свидания.
— Наверное, я наскучил вам разговорами о книгах, — Вилли пытался оттянуть расставание.
— Нет, вы меня развлекли, — помолчав, она протянула руку. — За сегодняшний день я узнала много интересного.
Мэй спустилась по ступенькам и затерялась в толпе. Вилли пошел в «Таити» с таким ощущением, будто родился заново. Нью-Йорк, с его яркими ресторанными вывесками и мчащимися такси, казался ему таким же прекрасным и загадочным, как Багдад.
В три часа ночи мать Вилли открыла глаза. Ей снилось, будто она в оперном театре. Прислушиваясь к звукам музыки, она вдруг поняла, что слышит ее наяву: любовная песня Керубино доносилась из комнаты Вилли. Она встала, накинула синее шелковое кимоно, прошла в комнату сына.
— Вилли, дорогой… Пластинки, в такой час?
Вилли сидел у проигрывателя с блокнотом и карандашом в руках. Виновато взглянув на мать, он нажал кнопку «стоп».
— Извини, мама. Не думал, что разбужу тебя.
— Что ты делаешь?
— Хочу украсть у Моцарта пару нот для нового номера.
— Какой нехороший мальчик, — она всмотрелась в лицо сына и решила, что возбуждение его вызвано творческим порывом. — Ты обычно ложишься спать, когда приходишь домой.
Вилли поднялся, положил блокнот на стул, зевнул.
— Я как раз подумал об этом. Устал. А Моцарт подождет до утра.
— Хочешь стакан молока? Мартина испекла изумительный шоколадный торт.
— Я уже съел кусок. Извини еще раз, что разбудил тебя. Спокойной ночи.
— Ты решил украсть прекрасный фрагмент. — Она подставила Вилли щеку для поцелуя.
— Лучше не придумаешь, — поддакнул Вилли, закрывая за ней дверь.
Мэй Уинн пела в «Таити» три недели. Ее Моцарта приняли хорошо. С каждым вечером она держалась на сцене все раскованнее, в движениях появилась плавность, исчезли лишние жесты. Марти Рубин, агент и учитель Мэй, приходил несколько раз в неделю послушать ее. После выступления они не меньше часа обсуждали его за столиком или в артистической. Тридцатипятилетний Марти, низенький, полный, в очках с очень толстыми стеклами без оправы, одевался по последней бродвейской моде, носил пиджаки с подложными плечами и широкие брюки, но предпочитал спокойные тона, серые или коричневые. Вилли несколько раз мимоходом говорил с ним. Он не сомневался, что Рубин — еврей, но не видел в этом ничего предосудительного. Вилли нравились евреи за их сердечность, юмор, деловую хватку. В то же время в пригороде, где он жил, дома евреям не продавали.