Я стоял, думал и пел потихоньку свою любимую песню:
По синим волнам океана, Лишь звёзды блеснут в небесах, Корабль одинокий несётся, Несётся на всех парусах. Не гнутся высокие мачты, На них флюгера не шумят, И молча в открытые люки Чугунные пушки глядят. Не слышно на нём капитана, Не видно матросов на нём, Но скалы и тайные мели И бури ему нипочём. Есть остров на том океане — Пустынный и мрачный гранит; На острове том есть могила, А в ней император зарыт.Эту песню очень любил мой отец, а научила меня её петь бабушка — папина мама. И рассказала мне:
— Ну, «император» тут, конечно, Наполеон Бонапарт. Он был завоеватель. Но дело здесь по-настоящему-то в человеческой судьбе. Дай мне книжку, я тебе прочту — и ты всё поймёшь. Послушай, послушай, какие это прекрасные стихи!
По синим волнам океана, Лишь звёзды блеснут в небесах, Корабль одинокий несётся, Несётся на всех парусах.И бабушка закашлялась, зачем-то отвернулась к окну.
— Сам Лермонтов, видишь ли, был отчаянно смел и горд… Это очень печальные и мужественные стихи, их приятно знать наизусть. И твой папа, когда уходил на войну, взял с собой томик с этим стихотворением…
— Ты плачешь, бабушка, — закричал я, — не надо!
— Я не плачу… И я хотела бы, чтобы ты знал эти стихи, а потом я выучу тебя песне — ведь стихи эти можно петь! И папу твоего я когда-то учила вот так же…
Мама сказала:
— Ну зачем ему знать о таких грустных вещах?
— Пусть знает, — возразила бабушка, — он большой уже мальчик. А я скоро умру, и кто же тогда скажет ему то, что должна ему сказать я?
— Ты никогда не умрёшь, — закричал я, — бабушка!
— Но бабушка лишь печально улыбнулась и покачала головой…
Я вспомнил всё это, стоя у окна, и вдруг с испугом подумал: «Не умерла ли она там, пока меня нету?»
Захотелось мне в тот же миг перенестись, хоть по воздуху, хоть самым волшебным образом, в Москву, домой — посмотреть…
И в этот же миг вот что случилось.
— Ага, есть! Влопался ты, Антонта! — торжествующе произнёс у меня за спиной Сютькин.
Я вздрогнул, оглянулся.
Он стоял на пороге и, уже не глядя на меня, кричал вниз, с удовольствием сообщал:
— Гера! Есть! Ещё один кандидат на картошку! Я его в спальне застукал, на месте преступления…
«Сам и виноват, вот дурак-то!» — думал я про себя, пока шёл вверх Гера. Сколько раз твердил себе: лучше не мечтай днём — хуже будет!
Вместо того чтобы услышать Сютькина, когда он ещё только на первую ступеньку шагнул, и тогда раз — и прямо в окошко, на крышу! По крыше бегом на ту сторону дома, а там — прыг! И выхожу я потом из-за угла как ни в чём не бывало. Пусть они угадывают, кто это в спальне был! Я бы им ни за что не сознался… Но если бы да кабы… Эх, сам проворонил, теперь будет тебе! Гера сказал:
— Так. Значит, днём в спальне? Хорошо же ты, Табаков, распорядок поддерживаешь… Молчим? В молчанку играем? Ещё лучше! А на кухне, между прочим, как раз картофелечистка засорилась…
Сютькин тут захихикал, и Гера улыбнулся своему остроумию, потом прибавил ещё веселее:
— В общем, от вас дежурные на картошку требуются. Ну, козлы?
— Антошку на картошку! — сострил и Сютькин.
— Я вам не козёл, — буркнул я.
— А кто ж ты есть? — спросил Гера. — Может, ты профессор?
И Гера снова улыбнулся, и снова засмеялся Сютькин.
— Значит, так, Табаков. Все в кино пойдут вечером, а некоторые, вроде тебя — разговорчивые, будут картошечку скоблить до вечерней линейки. Ясно, козёл? То есть, извиняюсь…
— Сам! — сказал я очень тихо, и наверняка он не мог расслышать. Просто увидел, как губы мои шевельнулись, и переспросил:
— Чего? Чего это ты там вякнул? Ну-ка, погромче!
— Ишак, баран и козёл! — произнёс я громко и чётко.
— Это кто же? — с угрозой спросил Гера.
— Сами догадайтесь…
— Понятно, — сказал Гера, — это ты себе пять шелба-нов сейчас заработал. Давай поближе!
И тут меня будто подстегнуло. Терять-то было теперь уже нечего: в кино он меня всё равно не пустит. Сядет у дверей, и всё. И не пройдёшь! А пролезешь как-нибудь, так он ещё и не то может придумать: возьмёт и свет в зале включит посреди картины и будет тебя при всех выводить…