Я промолчал.
— Я пойду ещё послушаю, а потом тебе скажу. Хочешь?
Я, конечно, хотел, но опять промолчал, а он огорчился:
— Ты всё-таки зря на меня так, я ведь и сам понимаю, что не надо было мне тогда уходить…
— Кто-то идёт! — сказал я. — Уматывай!
Тихо шелестя ногами в траве, Шурик метнулся в сторону и пропал.
46
Витька прогорнил на линейку. Он здорово горнил, так протяжно и чисто, так звучно, плавно и сильно, что, не видя самого Витьки, могло показаться, будто это летает в тёмном небе над лагерем большая невидимая птица и поёт на ночь всему живому — и людям, и зверям, и птицам, и стреноженным лошадям на лугах за Чужей: «Не бойтесь темноты! Отдыхайте спокойно. Я буду сторожить ваш сон…»
Потом его горн пел под спуск флага. И снова пошли отряды, распевая свои отрядные песни.
Потом опять всё стихло, а за окном вскоре стало совсем темно, но за мной почему-то не приходили. Я даже пригрелся в холодном кресле, забравшись в него с ногами, и долго думал о том, как они там без меня, мои мама и бабушка? И про Галю и Валю я думал. А ещё решил взять на корабль, если случится землетрясение, Шурика. И незаметно уснул.
…Я спал, но мне-то казалось, что я не сплю. Я отчётливо снился себе сидящим в этом кресле в ожидании своей участи, которую готов был встретить не дрогнув, и пел во сне:
Потом на корабль свой волшебный, Главу опустивши на грудь, Идёт и, махнувши рукою, В обратный пускается путь.Я проснулся от стука в окно. Долго со сна не понимал, где я. Кто это и почему стучат? Зачем я здесь?
— Это я, Шурик! — доносилось из-за окна. — Открой!
— А сколько теперь времени? — спросил я, раскрывая окно.
— Не знаю… Уже ночь, — ответил он с робостью.
— Чего это они как долго решают?
— Да нет, они уже ушли куда-то. Я заснул нечаянно. В клубе. Они внизу сидели, а я на сцене лежал в тряпках каких-то… Потом уснул, а они ещё спорили. Наш Гера честное комсомольское давал, что исправится… Говорил, что все мячи отопрёт и нам даст…
— А про меня что?
— Да я только сейчас проснулся. А их уже нет никого… И я к тебе! А Нога разве не приходил?
— Ну раз они меня тут ночевать оставили, значит, вышибут. — И я вздохнул. — Вот и Нога не пришёл, всё ясно!
— А может, и не вышибут? Хочешь, я своему отцу напишу?
— Да чего там писать… Не стоит!
— Нет, всё равно тебя не вышибут!
— Знаешь ты много…
— Знаю! Я вспомнил! Спартак тоже за тебя. А его знаешь как все уважают? Он так и сказал после мамы Карлы, что нельзя тебя в Москву отправлять…
— А ещё что? — спросил я, понимая теперь, что дела мои ещё могут поправиться, потому что если Спартак всё-таки за меня, то это здорово.
— Ещё-то что-нибудь про меня говорил? Ну вспомни!
— Нет, он про Геру больше… Они ему выговор с предупреждением… И сказали, что могут на работу написать письмо и ещё чего-то. Не помню я.
— Ну и что же они решили? — спросил я, забыв о том, что всё дальнейшее Шурик уже не знает: он уснул где-то на сцене, за занавесом, лёжа на каких-то театральных тряпках…
Шурик промолчал.
— А ты иди спи! Чего тебе мёрзнуть, — сказал я ему.
— Нет… Я с тобой побуду. Ты против?
— Я-то что! А вот тебя застукают тут, и влетит!
— А я тогда испарюсь, — сказал Шурик, подбадривая себя.
Потом он притащил мои вещи.
Мы зажгли свет и в пустом и пыльном столе у начальника нашли кусок чёрствого хлеба. Поделили его и съели. А воду пили прямо из графина. Потом мы забрались вдвоём в моё кресло и разговаривали, а затем уснули, так и не выключив света.
Перед самым сном я вытвердил наизусть его номер телефона, а он мой. Если они меня выгонят, то всё равно мы встретимся в Москве и будем дружить… Тут мы заснули.
47
Мне снились страшные сны, только почти ничего не запоминалось, лишь обрывки какие-то. Будто бы я всё-таки не успеваю пробраться к штурвалу, чтобы ввести мой корабль в самый центр бури, где бешеная качка заставит моих врагов плакать и скулить в чёрной утробе трюма.
Они устраивают мне засаду, набрасываются вшестером, и вот я уже обезоружен, сбит с ног и сверху наброшены на меня одеяла.
Скрученного по рукам и ногам, они несут меня куда-то и укладывают, тихо переговариваясь надо мной о чём-то, кажется, даже моют меня… То, что моют, это почему-то самое страшное! «Ведь моют перед казнью!» — вяло и с трудом соображаю я и сам себе говорю: «Нет, кажется, моют уже потом, после казни». Значится труп? Они убили меня! Негодяи!