Он метнулся к двери, но дверь резко распахнулась, и мы увидели толстую спину в белой грязной майке, насквозь проросшей чёрными прямыми волосами. Это зачем-то пятился к нам в комнату баянист Вася. Он запнулся о порожек, качнулся, чертыхнулся, но ловко выпрямился. Шурик прыснул, да и я бы засмеялся, просто не успел. В следующую секунду поползли в дверь длинные носилки, гружённые кем-то большим и, видно, нелёгким, завёрнутым в простыню и в одеяло. А из коридора долетал то и дело голос Геры:
— Ноги, ноги! Заноси давай! Бери правей! А теперь влево пошёл! Ноги, ноги ниже! Хорош!
И показался сам Гера, распаренный и вспотевший. Это он и отдувался там, на крыльце, понял я, потому что и тут, в комнате, он тоже кашлял и гаркал, будто ворона к ночи.
За ним вошли врачиха, и мама Карла, и ещё многие, кого тут же врачиха попросила удалиться.
Они сперва освободили носилки, переложив неизвестного на пустую койку, затем гуськом и почему-то молча вышли, да и сама врачиха, впрочем, тоже ушла вслед за ними. Остались мы: Шурик, я и он или оно — неведомое существо, закутанное с головой и лежащее без признаков жизни.
— Кто это? Как ты думаешь? — спросил Шурик тихо и встревоженно. Он сидел у меня, побаиваясь идти на свою койку, она как раз рядышком с третьей, до сих пор пустовавшей, а теперь занятой. Но кем?
Из-под одеяла показалась рука, взрослая, большая рука, какие бывают у мужчин… Мы с Шуриком замерли.
Рука стала распутывать одеяло в том месте, где у человека полагается быть голове… В первое мгновение с перепугу я не узнал, чьё лицо показалось. Зато в следующее мгновение догадался — это «начальник лагеря!
— Вы зачем тут? — спросил он глуховатым, больным голосом и приподнялся. Похоже было, что собирается позвать кого-нибудь сюда. Но тут же откинулся без сил на подушку.
— У нас свинка, — сказал Шурик, — мы болеем.
— И я тоже, — улыбнулся начальник. — У меня, кажется, большая свинья, так что… — Говоря это, он елабо улыбнулся, и понятно было, что он присматривается к нам и что-то про себя соображает. — Значит, Табаков и…
— Ломов, — подсказал Шурик свою фамилию.
— Знаю. Ломов. Встречались. Приятная компания. Температура-то есть?
— У меня нормальная, а у него нет, — отвечал Шурик. Но начальник глядел на меня, и спрашивал у меня, и ответа ждал от меня, не от Шурика. Я промолчал. А он:
— Слушай, Табаков, с той десяткой всё выяснилось — деньги ни у кого не пропадали, так что не волнуйся.
— А чего мне волноваться, я и раньше это знал. Начальник поморщился.
— Ты не говори так: «и раньше знал…», «чего мне волноваться». Так всё-таки со взрослыми не говорят.
— А если он правда ни в чём не виноват? — спросил Шурик. — Ну если он не виноват, а на него валят?
— Разобраться надо, не психовать. Разобраться! А ты о других подумал? Они не меньше тебя волновались.
Но Шурик снова возразил:
— Ему «тёмную» хотели и бойкот объявили.
— Не надо из лагеря убегать!
— Так он же потом убегал, после! — не унимался Шурик.
— Ты больной или как? — спросил у него начальник.
— Больной, — ответил Шурик растерянно, — а что?
— А вот то! Больной, так и болей, как следует быть! Сам он, что ли, без языка? Может, мне его речь заслушать надо. А твою не надо!.. Ну?
Я молчал, и Шурик молчал, и начальник тоже. Зато под окном у нас вдруг возникли два торопливых шёпота:
— Ой, тихо ты, дура какая! Чуть из-за тебя платье не порвала. Давай меня подсаживай лучше, если сама боишься! Ну чего ты, чего ты? Согнись, а я тебе на спину влезу! Не шатайся, Валька, не трясись! А то я свалюсь опять… Ой! Тихо ты!
По шёпоту я узнал, кто это. Это Галя лезет к нам в окно.
По другому шёпоту я понял: Валя из-под Галиных ног тоже что-то говорила, но хрипло, видно, она уже устала.
— Сама ты, Галька, дурей меня… Лезь скорей!
— Скорее! Тогда сама лучше лезь! Тут везде гвозди торчат!
— А ты брось прямо в окошко!
— Какая умная — брось! А если там Сютькин лежит?
И я, и Шурик, мы с тревогой переглянулись, думаем: «Как заорёт он сейчас!» А начальник будто и не слышит, что девчонки там карабкаются по стене. Даже глаза закрыл, только не спит, это я потому знал, что ресницы у него вздрагивали, а рот улыбался.
— Мальчишки! Нате вам!
И полетела, рассыпаясь по палате, охапка цветов. Галина головка в окне нырнула, но тут же снова вынырнула, как поплавок. В главах испуг и отвага, и ясно по глазам, что на липочке она стоит, едва держится и вот-вот упадёт!
Говорила она торопливо и путано, и нам, и одновременно туда — за окошко, Вале: