Я пошарил рукой — верно! На щеколду Сютькина заперли… Но кто же это, вот интересно бы узнать! Шурик, может быть? Пожалуй, тут некому больше, кроме него… Он или я! Но я-то и не знал ничего про эту щеколду, а то и я мог бы…
Дверь приоткрылась, и я увидел Сютькина, а он меня. У меня на горле повязка с компрессом, а у него голова обвязана и на макушке под бинтами — моя у него шишка…
— Больно? — спросил я. — Голова болит?
— Нет, — дотрагиваясь до бинтов, отвечал он и улыбнулся при этом: видно, рад, что ночь кончилась, он её всю взаперти просидел и один… Не спал он, что ли?
— Ты что, не спал, что ли, совсем? — спросил я у него.
— Спал немножко… — И Сютькин опять слабо улыбнулся. — Только просыпался много… Ночью ветер был!
Мы помолчали, а потом он отошёл от двери, словно хотел пропустить меня к себе, и сказал мне:
— А у меня тут шашки есть и ещё… Верталина у меня!
— Верталина? — Я очень удивился. — А откуда?
— Витька притащил… В окно закинул… Вчера.
— Давай в верталину! — сказал я, потому что хотелось-то мне сказать: «Это правильно, это хорошо. Витька, значит, всё-таки человек, хоть мы с ним… это самое… Мы же с ним чуть не подрались!» Но как об этом расскажешь такому, как Сютькин, если я ему ботинком по голове заехал… Лучше уж в верталину играть. А что? Всё равно же делать-то нечего…
— Пойду одеяло своё принесу, а то холодно! — сказал я и двинулся к двери, а он подумал, что я не приду назад, и снова улыбнулся своей несчастной улыбочкой и сказал:
— Не ходи! Вон койка пустая, с неё можно взять… А то там проснутся все, и не сыграем… Не ходи!
— Потом стелить надо…
— А ты тогда моё бери, а у меня их два!
— Давай!
И мы с ним оба завернулись в одеяла и принялись за любимую Герину игру: по очереди загадываем картинку, потом пускаем волчок и ждём — угадал или нет? Если да, то очко мне, а если нет, так Сютькин загадывает и пытает своё счастье…
Ему везло, Сютькину, уже у него десять было, а у меня ничего, и это, конечно, злило меня, но не очень-то, впрочем… Пусть! Я ему не завидую. Вот вам честное слово — ни капельки, только совсем под сухую мне не хотелось проигрывать, хоть бы разок угадать!
Двенадцать у него, а у меня по-прежнему ничего…
Нет, вот и мне разочек повезло: двенадцать — один. Лишь бы теперь на кляксу не попасть, а то и единственный выигрыш сгорит… Попал — клякса!
Сютькин смеётся:
— Ты, Антонта, если хочешь знать, волчка крутишь неправильно. Ты его потише пускай. Вот смотри! Видал?
— Видал. Двенадцать — ноль получилось…
— Ещё будем?
— Нет, неохота. Давай лучше в шашки.
— Давай.
Странное это было утро, потому что и в шашки я сразу стал проигрывать, хотя я в лагерном турнире, где и большие участвовали, занял седьмое место, а Сютькин вообще никакого не занял, а тут… Тут на сютькинской физиономии и следа не осталось от былых ночных страхов. И жарко ему уже от радости, что выигрывает у меня во всех играх — сбросил одеяло, посмеивается, опять хвастать начал:
— Давай, Антонта, долго не думай, ходи! А я тебя, я тебя сейчас и тут подловлю! Ходи! Если взялся за шашку, ходи!
— Это почему так? Взялся и отпустился, и ничего…
— А я тебя за фук съем!
— Съел один такой…
— Ну, ходи, чего же ты!
— А ты не мешай думать!
— Очень подолгу думаешь!
— Сколько надо!
— Да я тебя всё равно запру!
— Пока что не меня, а тебя запирали, — сказал я, разозлившись, и сам об этом пожалел: зря это я, напрасно!
А с Сютькина так и слетела вся его живость, опять глаза как у кролика, и говорит мне:
— Не, Антонта, кроме шуток, не запирай больше, а? А то я…
— А то что?
— Сказать же могу…
— Да говори сколько хочешь! Я тебя не запирал и даже не собираюсь. Это я просто так сказал. На, я хожу!
— А я так похожу…
— А я — так… Нет, стоп.
— Всё! Раз отпустился, сам же говорил, Антонта, раз отпустился — то уж всё. Смотри, я тебе эту сам поддаю, на, кушай!
— А есть обязательно?
— Обязательно!
— Ладно, проиграл я.
— Нет, это не интересно. Ты дальше ходи!
— Ну, проиграл я! Видно же, ну? Зачем ещё играть-то?
Но Сютькину очень уж хотелось меня запереть. Есть такая глупая и не настоящая манера играть в шашки, где существуют эти «за фук», «отпустился — не отпустился». Там же самый излюбленный фокус — загнать в угол шашку противника так, что ей и податься некуда.
Но Сютькину так уже хотелось проделать со мной именно это!
Он ведь почти обиделся и в то же время упрашивал меня доиграть до победного конца и не сдаваться, а сам при этом ещё и сердился, и уговаривал меня, и снова просил…