Ничего для моего блага здесь не было. Хотя, возвожу напраслину, простите, господа империалисты, именно здесь кое-что для моего блага было. Надо сказать, что Нью-Йорк оборзел вконец и в выходные дни полностью перестал заботиться о пролетариате. Можно было обойти если уж не весь мегаполис, то добрую его половину с утра и до захода солнца и нигде не найти лавки, в которой можно было бы купить пол-литра водки. У них, в Нью-Йорке, видите ли, по выходным люди обязаны не радоваться жизни, а ходить в церковь и молиться. Здесь же, на задворках, о нас с вами, о труженике и пахаре думали. Водку продавали. И я начал уже посматривать на витрину винно-водочного магазина, ощупывать вспотевшей от предполагаемых расходов ладонью сохраненные в моем кармане доллары, как произошло самое настоящее чудо. Нет, совсем недаром говорят: черт богатому детей колышет и в кашу серет. Мой милосердный полесский черт отыскал меня и в Америке. Он ветром вместе с американской листвой прибил к моим ногам и некую американского же происхождения купюру. Сначала я не поверил своим глазам, потому что никогда в жизни денег на улице не находил. Терять - это было. Здесь же энное количество долларов прямо-таки прилипло к моей правой ноге. Сколько? Я не видел, бумажка была так хитро закручена, что никакой цифирьки не просматривалось. А мне уже было интересно - это ж сколько долларов на халяву подвалило. И американский президент, то ли Линкольн, то ли Рузвельт, я не настолько знаком с валютой, чтобы различать их в лицо, колеблемый ветром, по-наглому подмигивал мне и предлагал всего лишь нагнуться и обогатиться.
И первое мое непосредственное желание было, естественно, нагнуться и обогатиться. Но мгновенно советский здравый смысл возобладал во мне. Я устыдился такой своей наивной полесской простоты: что я, сюда, в Америку, ехал, чтобы на мостовой деньги подбирать. Не дождетесь, господа империалисты. Я ведь вас раскусил. Сразу раскусил, как только эта зеленая банкнота оказалась у моих ног. Провоцируете, суки, покупаете. Не иначе как сию минуту изо всех окон на меня смотрят во все глаза, кино- и телекамеры. Смотрят и ждут, как советский человек будет нагибаться и поднимать ваши паскудные доллары. А черта лысого не хотите, да ни за какие доллары не купить вам полесского нищего. Облезете, хлопцы, и неровно обрастете. Я подниму, а вы тут же начнете меня вербовать, родину заставите предать. Плевал я на ваши доллары и в гробу их видел.
Хотя мне хотелось посмотреть на них не только в гробу. Очень уж интересно было узнать, во сколько эта американская шваль оценила мою советскую гордость и неподкупность. А тут еще играл американский ветер, в любую минуту норовил унести купюру прочь. Но я не дал этому свершиться, только не подумайте, что потому, будто жаждал завладеть ею. Я по-прежнему оставался неподкупен и горд. Но мне все же было любопытно, из каких именно окон смотрят на меня теле- и кинокамеры, в каких щелях попрятались цэрэушники и фэбээровцы. И опять же, во сколько вы, ребята, оцениваете мою преданность советской отчизне. Придавив американскую купюру бобруйским лаптем, я подгреб ее к нашей машине.
Под ее прикрытием я, наконец, отважился взглянуть, во сколько сребреников господа империалисты оценили мою честность. Про себя твердо решив, если всего один доллар, не буду и мазаться, ни за что не нагнусь. Подумал так и тут же устыдился: да настоящий советский человек, а это значит и я, и за десять не продастся. И не только десять, пусть мне и сотню подсунут...
Оказалось, не доллар и не сотня. Ровно десять. И тут такая меня злость разобрала. Ведь это значит, по мировым рыночным ценам мы ничего в мире не стоим. Мулатка-проститутка, к которой мы не так давно заезжали, проезжая у нью-йоркского порта, хохмы ради приценились, и та потребовала с нас сорок пять долларов. А тут какая-то жалкая десятка бывшему комсомольцу, строителю коммунизма...