0н и челн перетащил с реки сюда же. И сейчас этот его челн, будто человек с разрезанным и выпотрошенным животом, нечто вроде египетской мумии, черно растресканный, лежал на берегу у воды. И весельце возле него покоилось, в свое время ловкое, ясеневое, а сейчас словно скорченная искалеченная рука с изъеденной временем, охваченной тленом, готовой вот-вот развеяться прахом ладонью. Само же озеро на крестьянском подворье было как открытая сквозная рана...
Раненые люди шли по смертельно изувеченной на столетия земле, И все, что видел глаз, было в их знании, опыте и уже отчуждено, отторгнуто от них, от человека.
И на родной праматери-земле сам человек казался себе инопланетянином, Эти же - тем более, потому что души их были уже там, в звездном мире.
Это были приверженцы и отцы идеи и проекта безракетного освоения космоса. Межпланетного космического колеса, способного бросить человека в далекие звездные миры, Как и на заре своего существования, на новом витке человеческой спирали мысль их вернулась вновь к колесу, которое могло бы катить не по тверди земной, а уйти в невесомость, в космос. И были они не мечтателями-фантастам и, а скорее ползучими, хотя и дерзкими реалистами. На только что закончившемся всесоюзном совещании далеко отсюда, в уюте и благолепии большого города, областного центра, фантасты провалили с треском этот проект, чем очень удивили автора. Он обратился к фантастам, почти небожителям, как к последней инстанции: помочь, не материально, конечно, откуда у них деньги, просто поддержат, одобрят, и то слава Богу.
Но получилось совсем наоборот. Фантасты были дерзкими и смелыми лишь в своих шизофренично-бредовых творениях, за письменным столом и чистым листом бумаги. А на деле - это были очень осторожные и край как приземленные люди: человечество еще не имеет такой площадки, такого пункта опоры, чтобы оторваться от Земли и ступить во Вселенную. А ко всему - время останавливаться, ребята, с техникой. Осторожнее с ней. Время думать об отчем доме. После именно этих слов автор не выдержал, закричал, словно большевик в семнадцатом году:
- Неправда! Есть такая площадка. Есть пункт опоры! И как раз именно возле нашего родительского дома.
Вот они и пришли к этому родительскому отчему дому. Своей колыбели. Для кого в переносном смысле, а для кого и в прямом - для скромного и тихого техника-полешука, автора проекта, уроженца здешних мест, неподалеку от которых, да и здесь, наверно, ровно тысячу лет назад крестилась Великая Русь. Его и наши предки принимали христианство. Брали крест и ставили свечу. И та возженная здесь в глубокой древности свеча выходила потом на весь христианский славянский мир, пока в конце первого своего тысячелетия свет ее не полыхнул планетарно и убил святые воды. Опоганил вновь леса. Накрыл скверной жилье человека, зверя, птицы. Одним ослепительно ясным мигом показал человеку, уже державшему Бога за бороду, нищету и суетность его, поставив на грядущее тысячелетие крест на всем живом здесь: былинке малой, козявке и самом человеке.
И человек, автор космического проекта, несколько часов назад с такой дерзновенностью утверждавший силу духа и разума, бросивший вызов всем трезвомыслящим, не верящим в его идею и мысль, сидел на пороге своего отчего дома и плакал. Плакал, потому что не знал, его ли это дом. Хотя память, что направила ноги именно сюда, говорила: не сомневайся, твое и твоей матери это селище, ты слышишь, как пахнет брагою. Брагой пахнет, потому как испокон веков жили здесь хмельные люди. Брагой жизни пахнет.
Той самой, что не дала тебе умереть в детстве, когда мать твоя была посажена на питание колхозными палочками. Не сомневайся, уговаривала его память: чьей же еще, как не вдовьей только, может быть такая развалюха-хата. Этот скособоченный сгнивший колодец, это старое рассохшееся корыто, впопыхах брошенное среди двора. Ты видишь склонившуюся над ним мать и себя видишь - это ведь ты сбил росу на траве. Чуть выше голову, и ты посмотришь в глаза самому себе.
Но он боялся поднимать голову, боялся пораниться оком о давнюю свою память. И не верил той памяти, потому что сомневался в самой реальности сегодняшнего дня. Сомневался, что так же, как тысячу лет назад и тысячу лет вперед, светило и будет светить солнце. А его еще нет и не будет уже. Ему дан только миг сегодня. И этот миг испепелен пламенем планетарной свечи.
И ничему сейчас он не верил. Ни памяти, ни рассудку, ни оку. Не верил, что находится на земле, у отчего дома. Потому что была у него глупая и очень детская привычка: брать все на зуб. В минуту задумчивости, в минуту печали и радости брать в рот травинку, иголку хвойную, веточку березовую и жевать в рассеянности, не отвлекаясь от своих мыслей. Сейчас же он не мог себе этого позволить. Не мог себе позволить такого простого рассеянного детского действа, потому что отравно все было тут сегодня, сейчас и на поколения, поколения вперед. Во что как нормальный человек, землянин, он тоже не мог поверить.