- Пчела, - сказали все разом и даже не пившие самогонки, не обращавшиеся к Богу водители. Сказали, будто перед ними был сам Бог в образе пчелы. И автор, инстинктивно вскинувший уже руку, чтобы отогнать пчелу, опустил ту нетерпеливую свою руку.
Пчела заходила перед глазами скоком вверх-вниз и кругом, как ходит зрачок человеческого глаза. А может, в самом деле это так ходил зрачок, стремясь выморгнуть что-то попавшее вдруг в глаз. Но из глаза ничего не вымаргивалось, и пчела не покидала его и не меняла полета. Он отошел в сторону, чтобы никто не видел его моргающих глаз. Пчела последовала за ним. А вскоре к ней прибился еще и мотылек. И они, похоже, начали сражаться меж собой. И казалось, что и пчелой, и мотыльком кто-то невидимо управлял. Они словно были привязаны к какой-то невидимой нити. И кто-то беспрестанно дергал ту нитку, натягивал, когда мотылек слепнем лез человеку в глаза. А глаза у человека были сомкнуты, и он не ведал танцев мотылька и пчелы, но все время ощущал их присутствие, жужжание и шорох их крыльев, закрывал глаза, ему казалось, от людей, только от людей.
Но все же, наверное, кто-то увидел его глаза. Может, давно все увидели. Тоже деликатно отошли, пошли к сараю. А там, словно дожидалась их, стояла прислоненная к стене сарая, заржавевшая уже коса. И как только что про пчелу, они все разом выдохнули вдруг:
- Смотри ты, коса... Дед косу оставил...
- Это коса не дедушки, а скорее бабушки... - Дед хату оставил, - это уже кто-то один, может, внук.
- Дед хату покинул, пошел воевать. Гренада, Гренада... еж твою мать... - московский журналист.
- Хлопцы, а двор же весь зарос. Глядите, весь в полыни. Все вокруг в полыни. - Хозяин района.
- То не полынь, чернобыл, - поправили его.
- Все равно, все заросло. Чернобыль. Чернобыль кругом. Ко мне, Федя.
И пошла коса по кругу. Коса, некогда краса. А сейчас что колун. Косовище без держака, без лучка. Сгнила, наверное, лопнула перевязь его, и лучок упал, затерялся в присарайном хламе. Носик, съеденный ржавчиной, надломился, упал на первом же взмахе. Но косец не обратил на это внимания, продолжал косить и косил молодецки. Были в нем и сила, и удаль. Косил и покрикивал: - Вот так, вот так. Бей гадов, руби гадов! Чернобылю конец! Чернобылю конец!
И все, кто был там, кроме автора, шли за ним следом и повторяли вслед за ним:
- Конец, конец! - И рвали из рук косу. - Хватит, остановись, оставь и нам немного.
- Не подходи, не подходи! - гудел он в ответ. - Ноги, хлопцы, ноги, пятки подрежу, девки любить не будут.
После него косою завладел председатель колхоза, широко расставил ноги, вольно размахнулся:
- Душа крестьянская простору просит. - И пошел. Сначала не очень уверенно, что тут же было откомментировано:
- Сачок.
Но, немного погодя, слова эти пришлось взять назад:
- Не, добро косить. На пятерку. Я так не смогу. Я на силу беру.
- Земляк, земеля! - шумнули стоящему ото всех в стороне автору. - Иди к нам! Покажи и ты нам, как умеешь.
Но он пошел совсем в другую сторону. Прочь от этого двора. Где-то здесь, в этой деревне, был и его дом. Дом, в котором он родился. Но он не помнил его. А хотелось найти тот дом. Положить руку на стену его, упереться лбом в стену и замереть.
Дом появился перед ним как из сказки, будто из сна выплыл. Он не был уверен, что это именно его дом. Но если он пришел к нему, значит, его. Он сел на скамейку, и тут вновь перед ним появилась пчела. Та ли самая, со двора водителя, или из его уже двора, именно его ждавшая, он не знал, пчела и пчела, как литая пуля. Он потянулся к ней рукой, совсем не для того, чтобы отогнать, скорее погладить. Пчела отлетела чуть в сторону. И он заплакал. Понял, что сегодня, придя к родительскому дому, он не обрел его, а потерял. Потерял навсегда. Сегодня он стал нищим. Беднее самого последнего нищего. Настолько беднее, что и представить себе невозможно. У самого-самого нищего есть все же родина, есть земля, на которую он может прилечь вживе и ляжет, уходя в нее мертвым. У него отняли и это. Отняли то, чего невозможно отнять даже у зверя, козявки и жабы. Травинку, хвойную иголку, и ту вырвали изо рта. Ничего у него нет и никогда не будет.
А со двора все еще продолжало разноситься на всю омертвелую округу:
- Руби гадов! Бей гадов! Дед будет доволен, покосили его двор. Чернобылю конец, конец, конец!
Нет, не конец. Из-за речки, с другого ее, высокого берега, смотрел им в глаза, стоял и усмехался, как космический пришелец, угрюмый и черный безглазый циклоп-саркофаг. А среди соток египетской мумией лежал черный челн с прислоненным к его прогнившему боку ясеневым, будто искалеченная рука человека, веслом.