Степан стоял против Гаврилы с кульбою в руке.
- А ну, кыш на седало, певни, - сказала баба Валя.
- На место, баба, у катух свой, - отвлекся от Гаврилы Степан.
- Я тебе покажу катух, - и баба Валя повела, колыхнула всеми складками, подбородками и округлостями своего тела.
Взъерепенился и Гаврила:
- Ты в моей хате моей бабой командовать...
- Обое рябое, - вынесла свой приговор баба Валя и на обоих закрепила его березовым поленом. Степану досталось, правда, больше, потому как он, боронясь, обозвал ее Терешковой, такая у бабы Вали была подпольная кличка. За Терешкову баба Валя трижды огрела кума поленом. И это было перебором. Баба Валя тут же его осознала и повинилась, заставила мужиков отвернуться, достала из-под припечка бутылку "Московской", холодную от настылости кирпича и в саже, еще сургучом опечатанную, былинную, что и отметил в коротком, но энергичном приветственном слове Степан, от которого дед Гаврила начал морщиться и бубнить, выговаривать и бабе, и Степану:
- Нашла хованку, баба остается бабой. А вот бы печь запалив, ого-го рвануло 6... - Выдал и Степану: - Зубы скалишь на дармовое. Завтра ж вставать раненько, сено робить, в город на комиссию ехать.
- Это я и без тебя ведаю: трудовые будни праздники для нас, - ответствовал ему, уже разливая горелку по чаркам, Степан. - А вот тебя и годы не переробили, был ты жмот, жмотом и остался. Все выгоду себе шукаешь. Рука усохла - чарку до рота коротей нести. Нога под сокращение штатов пошла, ботиночек дитячи носишь...
- Я хоть на дитячи трачусь, а ты и совсем липой обходишься. Дуришь державу, дуришь. Я свои руки и ноги и что на них надо честно относил и откупил за свои семь десятков годков, а ты... с четырнадцати годов.
Дед Гаврила замолчал, как поперхнулся, и по-новому, ищущим и извиняющимся, жадным взглядом посмотрел на Степана.
- Вот сколько на свете живу, вопрос к тебе имею. Это ж правда: потерять руку, ногу в годах, что сносить. А как тебе с четырнадцати годков, недоношенную ногу свою не жалко? Это ж сколько ты не пробег, куда не сходил... Только по правде, по правде скажи.
Но Степан исповедоваться за чаркой не пожелал:
- Не трогай мою ногу, она с четырнадцати годков сирота и одна кормит меня...
- Я у тебя по-человечески спрашиваю, а ты брехать.
- Не брехать, а самую чистую правду. В нашей державе ловчей быть инвалидом, чем здоровым...
- Ну и будь им. Горелки тебе больше не налью. Сам выпью за твое здоровье или инвалидность.
- Наливай, - попросил Степан, - не дури. Баба твоя правду казала. Не дурись, хочешь слышать мою калечную правду - наливай.
И Степан, не отрывая взгляда от бутылки, заговорил с ним, похоже, по правде, без подковырки и тяжело, как к исповедуясь:
- Сразу в горячке в Бога поверил: ну что ему стоит дать мне, хлопчику маленькому, новую ногу. У него же их как в том самом месте. Лежу день и ночь и прошу: дай ногу. А Бог не кажет мне себя, хотя чувствую, тут он где-то, возле меня. Не поверишь, одной ночью пришел ко мне в землянку. Я глаза расслепил, а он на хмарке сидит, подкурчив под себя ноги, как турка. Я ему первое: дай... А он мне порстенько из-под себя обрубочек, вместо ноги, в нос, а в руки - деревяшку. И я заплакал, так мне стало жалко того Бога. Обсечена у Бога нога по самое колено, как и у меня. Только у меня зажило уже, не болить, а ему горш, у него кровянить еще... Вот так, дед Гав. Без ноги мой Боженька, а твой, наверно, кособоки. А его, - Степан кивнул в сторону Миколки, блаженствующего у печи, как в раю, - немой. Страшные наши Боги, такие ж, как и мы. И это на всю житку...
- На всю житку, правду кажешь, - голос у деда Гаврилы сделался сырым и хриплым. - А все равно завтра к докторам, как новобранец на комиссию.
- И меня на завтра выкликають по повестке не печенье ести. И так кожны год, будто доктора наши верующие, надеются, что нога или рука за год может отрасти.
- Не нарекай, - сказал дед Гаврила, - что на роду написано, через то надо пройти. Поедем завтра разом. И теперь поехали: за твою ногу, царство ей небесное, и за мою ногу и руку, за Миколку и за нашего Бога...
- Поехали, але ж нешта ты всё в одну кучу валишь. Братская могила, а не пьянка получается. Не волнуйся, у меня еще одна есть, и не спеши, Гаврила. Тут постепенность нужна. Всех поименно надо помянуть, никого не обидеть...
- Ага, - даже поперхнулся Гаврила, - я так и ведал, с тобой напоминаешься, насобираешься...