- Мы ж там рядом были у того рейхстага. Ты на одной ноге туда причикилял, и я пришкандыбал. Победители...
- Тебя не было. Я был. У тебя рука сухенькая, ты автомат ею не удержишь.
- А ты на одной ноге до Берлина можешь дойти?
И до Берлина, и за Берлин. До Америки.
- И маршал со своей груди медальку "За отвагу"? В одном слове, а стольки хлусни. Адкуль у маршала мела" "За отвагу"?
- А вот была, Ен мне яшчэ знамя уручыв, стяг у руки дал и сказал: "Степочка, одному тольки табе даручаю. Бачыш крышу, конек самы?.."
- Бачу коников, - перед мужиками, как маршал высилась баба Валя. - Марш на седала, вояки. Твоей мордою, Степан, уже пол красить можно, уже краска с нее потекла.
- Ты, баба Валя, не местная, ты пришлая. Законов наших не ведаешь. Мужик слова кажа, баба стоить и слухае. Стяг, отдайте мой стяг... Маршал Жуков...
- Я так и знала, - сказала баба Валя. - Знов до маршала Жукова и стяга допился. - Посмотрела на деда Гаврилу: - А ты что отстал. Сколько граммов еще до Сталина не добрал?
Гаврила молчал, потому что действительно нормы своей еще не выбрал. При "норме" у него была своя история о том, как он в Кремле встречался со Сталиным. Было такое, нет, но если и врал дед, то очень убедительно. Это сегодня он маленький и сухонький. Всего ничего костей, горсть задницы да птичья головка. А в свое время - гвардеец, под два метра, и служил действительную в охране Кремля. Как он рассказывал, Сталин любил гулять по территории Кремля ночью. Гаврила обычно успевал спрятаться или замереть так, что Сталин проходил мимо него как возле пустого места. А случилось - замешкал, и вождь заметил его, поздоровался. Гаврила как солдат образцовый, знающий службу, отсалютовал вождю кортиком. Что было позже, дед молчал, как и Миколка, более тридцати лет. Но потом, когда Степан допек его, выхваляясь знакомством с Жуковым, рассказал о своей ночной встрече со Сталиным. Историю поучительную и печальную, потому как и рука у него отсохла из-за того, что по всем правилам воинского устава ответил на приветствие вождя. А тот воспринял усердие как покушение на себя. Но такой история Гаврилы была только в начале его рассказов. Позже он вошел во вкус, и каждый раз после поллитры с прицепом подробно описывал, как всю ночь напролет пил он водку с вождем у кремлевской Царь-пушки.
И не только баба Валя, но и каждый в деревне знал, значит Степану с дедом Гавом допиться до маршала Жукова, стяга и Иосифа Виссарионовича: пока не уснут или не выйдут и не растащат по хатам жены, будут искать и требовать: один - стяг, другой, - кортик. Но сегодня дед Гаврила еще не доспел до нужной кондиции, а вообше в последнее время стал сдавать, терять марку. Степан же держался орлом.
- Отдай по-доброму мой стяг, Терешкова, - требовал он и сейчас от бабы Вали. И баба Валя сняла с гвоздика рушник: и кинула его Степану:
- Бери да отчепйсь!
Степан поймал рушник на лету, скоренько поднялся с табурета:
- Пошли, Гаврила, в последний бой!
Гаврила поглядел на бабу Валю.
- Пили разом - доведи до хаты и сдай жонцы, - скомандовала баба Валя. - Одна нога тут, другая - там. Вояки.
И баба Валя, не дожидаясь, пока мужики покинут хату, скрылась вновь за занавеской на своей половине. Там у нее тоже шла война, рвались снаряды, щелкали пули, ревели танки. Шел бой. И от звуков этого боя телевизор сам по себе включился на полную громкость. Баба Валя хорошо помнила, что приглушила звук. Но она успела вовремя. Немецкий с белыми крестами танк, раздирая до пупа землю, надвигался на нашего солдатика, деда, седого, как и ее Гаврила. Баба Валя успела щелкнуть выключателем, телевизор лупасто заморгал. Танк растекся по нему, не дойдя самую малость до солдатика. Благодаря ей один человек на земле остался жив.
- И живи, - сказала баба Валя и перекрестилась. Но кому-то там, в телевизоре, или где-то в другом месте это вмешательство в войну, наверно, не понравилось. На самой середке экрана бельмасто вспыхнул чей-то глаз, студенисто, белесо дрожа, воззрился на бабу Валю. И она, как завороженная, не смея раздеться, стояла перед телевизором, пока он не затемнился. Ночь и мрак овладели хатой.
Утро и объявившееся на небе солнце застали деревню уже в работе. Но в работе не такой, как вчера, томительной и тягучей, не такой, как и в былые дни, хотя и спорой да не поспешливой: судорожной, жадной, будто под разом надсмотрщика и погонятого. И тем надсмотрщиком и погонятым был уже ничего не видящий, равнодушный к людскому рвению покойник, к утру остывший в своей хате, помытый, прибранный. Дух того покойника словно витал над деревней, будто гроб с ним вынесли за околицу, на луга и поставили на ветерке.