- Верим, верим! Какие ваши годы. Вы еще совсем юноша.
- Да, - чуть поморщился, но сразу и улыбнулся, подмигнул Герке хитро округлившимся глазом его попутчик.
- Хорошие у нас люди, лучшие в мире.
- С золотым знаком качества на морде лица, невольно вырвалось у Германна.
- Но-но, - отечески погрозил пальцем Германну говоривший, один только, наверно, и расслышавший его писк. - Не юноша, но есть порох в пороховницах. Вполне могу влюбиться в любую из ткачих. В комсомолку. Есть среди вас комсомолки?
- Есть, есть, - отозвались не только ткачихи, но и сибирячки, работницы горной промышленности. И все разом заприхорашивались, зашуршали юбками и блузками.
- Конечно, должны быть. Наша молодежь лучшая в мире.
На этот раз свои пять грошиков Германн не отважился вставить, хотя они так и рвались с языка. И говоривший взглянул на него, как ждал их, эти пять медных грошиков, будто их не хватало ему. А может, действительно не хватало. Это позже так подумал Германн, вспоминая простецкое крестьянское лицо того, с кем свел случай, простящую его бородавку, но не ту, на шее, а на лице уже, в свое время, наверное, милую, счастливую мечту детства. Родинку, теперь переродившуюся. Из этой родинки торчал волосок, один-единственный, как антенна. Волосок и родинка, когда он начинал говорить, все время были в движении, словно следили и остерегали Германна, настраивались на него как на прием. Будто встретились две цивилизации и никак не могли наладить контакт. Вроде слова, что произносились, не имели никакого значения, то просто были звуки, демонстрирование говорильного аппарата. Основное заключалось в их безмолвной связи посредством антенны-волоска, приемника и передатчика родинки и хитро круглых глаз, сохраняющих крестьянскую мудрость. В тех глазах, немного как бы сонных, не до конца разбуженных, тоже было ожидание, может, тех же пяти медных грошиков. При всей своей ухватистости и поворотливости, спокойной самоуверенности большого чиновного человека, ожидание послевоенного нищего, которых Германну довелось видеть в детстве немало, безнадежное моление подаяния, но не куска хлеба, а того, что у каждого есть, но чем не в силах поделиться человек. Не мог этим поделиться и Германн. А деньги были. На хлеб, на бутылку того же французского "Наполеона", мог дать даже на мотоцикл. Но ведь не дашь, да он и не возьмет. Все у него и так есть. Но тем не менее человек вымаливал, просил подаяние, теперь это было ясно Герке, нищий просил у еще более нищего. Просил бесстыдно, как оголодалый до крайности зверь, как обезьяна, потешающая толпу, и не всегда только конфетки ради, подогревал, расшевеливал пришедших в святилище:
- ...гопака? А мы могли и гопака. Не все же работа...
Нет, в полную силу гопака он врезать не стал, но показал, что может, недаром же поставлен у кормила власти. Неожиданно так стремительно присел. "И-и-эх", - притопнул, так же стремительно выбросил перед собой колени. "Какая легкость, словно мотылек", - подумал Германн и снова уловил, что ему подмигивают, к нему вновь обращаются. И не только этот пожилой, если не сказать старый человек, но и другой, незримо тут присутствующий. Кучерявый мальчишки в упор смотрел на него. И в прищуре скошенных на Герку глаз он увидел тоже что-то не совсем понятное ему. Ничего и множественность, записное равнодушие и обжигающий интерес и невысказанное, подспудное моление и прошение.
А между тем, было похоже, что того, чего хотел или совсем иного, но чего-то человек этот добился - конфетки и пряника, одобрения и поддержки, завел, расшевелил всех. И уже многие следом за ним были готовы кинуться в пляс. И кто-то уже притопывал, кто-то начинал бить чечетку. Заповаживали плечами женщины, запомахивали несуществующими платками. Но он пресек готовые вспыхнуть половецкие пляски:
- Разрядка. Шутка. Не то, не об этом. Не туда мы пришли. Куда мы пришли с вами сегодня, товарищи? Кто мы... в сравнении с ним? Очищение, очищение, вот великое чувство, которое все мы должны испытывать тут. Все - от партийного работника, чернорабочего партии, - он ударил себя в грудь, - до каждого из вас, товарищи ткачихи, до... - Посмотрел на Германна и замолчал, будто не смог определить, кто он, не нашел для него "товарища".
Но чуть позже, совсем-совсем уже скоро, он это слово найдет. И хотя будет оно обидным, Германн останется благодарным ему. И сейчас он был благодарен за безымянность, неназывность, сохранение в тайне их нелегального проникновения в святая святых. А он знал, должен был знать, что их группа примазалась к этой представительной делегации. И это его, похоже, не только не раздражало, но и забавляло. Что ж, вольность и шалости свойственны человеческой природе. Он и теперь, похоже, немного забавлялся. От искреннего пафоса, высокого слова об очищении перевел разговор на обыденное. О чем, конечно же, нельзя было здесь не говорить. И опять говорил он без игры, с некой подковыркой и даже издевкой, хотя и с болью. Только к кому надо было относить его подковырку, кому должно было болеть и над кем он издевался?