- Ай-яй-яй, - немного по-женски приговаривал он почти за каждым словом. - Вы посмотрите, вы только посмотрите. Вы только оглянитесь вокруг себя...
И все добросовестно оглядывались, и не только вокруг себя, но оглядывали и соседей. И пара таких взглядов очень и очень пришлась не по душе Германну, легла на него, как круглая гербовая печать.
- Ай-я-яй, какая простота. Какой простор для полета и свободы мысли! Сво-бо-ды, - еще и еще раз повторил как заклинание и тяжело, волооко взглянул на Германна, будто именно он держал взаперти его свободу. И Германн не хотел, но вынужден был отдать назад ему это якобы украденное им слово.
- Свободы, - целлулоидно, будто играя в пинг-понг, ответно послал ему. И тот, получив свое слово назад, повеселел, заискрился:
- Ай-я-яй, какая простота. Вы только посмотрите, все просто, как правда, - замедленно, оттого несколько неясно, поощряя эту правду и простоту, тоскуя по ней или открещиваясь от нее, говорил он:
- Да, да, да, - волнами, падая и нарастая, неслось по комнате.
Согласны были все, не только ткачихи, партийные работники и сибиряки, но и анонимно-присутствующе-отсутствующие люди в форме с погонами, непроницаемыми лицами.
- Прост как правда!
- А-яй-я-яй! Как партийный работник сегодня прост и доступен, - говорил он, поворотив теперь уже к этим анонимам простодушно круглое улыбчивое лицо.
- Прост и доступен, - эхолотно каменно возвращали и они его слова.
- Как крестьянин наш, прост, - увеличил он улыбку, не меняя адреса. - Ничего лишнего.
- Ничего лишнего, - разверзали уста и те, наконец, в ответной улыбке,
- Как весь наш советский народ, прост.
- Прост!
- Прост!
- Прост!
- А я бы, а я бы, - вырвался из этого хора голос Германна, голос, которого он и сам не слышал, потому что вместе со всеми в душе кричал: прост, прост, прост. И это его: а я бы, а я бы, и то, что дальше за ним последовало, были совсем не его, их словно какой-то нечистик, черт и бес нашептывали ему и вопили его голосом. От этого говоруна, его клона-приемника с волоском антенны были эти слова. Контакт все же состоялся, добился он все же контакта.
- А я бы хотел после этой квартиры, хотел бы посмотреть такую же простую двухкомнатную квартиру, скажем, простого советского министра в третьем, скажем, поколении...
Это третье поколение было уже явно ни к чему, непонятно было даже самому Германну, что это должно было означать. Но те, кому надо, поняли. Все хорошо поняли из его бессвязных слов и услышали, хотя ему, как показалось, и не удалось перекричать хоралы. Поняли, услышали и мгновенно потускнели, затихли. Затих и сам Германн. Все, кто тут находился, впали как бы в транс, оглохли, онемели, ослепли.
В той немоте, в заполнившей уши тишине Германн услышал мерные, как удары метронома, шаги. Так может ходить только расплата и приговор. Неотвратимость мига, таящегося в застывшей на века непорочности камня и металла этого города, гранита, бронзы и мрамора, в седой побелке стен и потолков этого здания, в неизбытости давно уже отлетевшего дыхания времени и истории творившейся некогда здесь, - все это надвигалось сейчас на Германна. То шло само время, судьба и возмездие. Неправда, что прошлого нет и не будет. Оно есть всегда и останется навсегда. Германн, сжавшись в комок, прислушивался к его приближению, но не чувствовал за собой никакой вины.
Вновь, как перед кудрявым мальчишкой, беззвучно растворились тяжелые белые двери светелки. На Германна и впрямь "потолок пошел снижаться вороном" и загудел, завздрагивал пол. И не от командорской тяжелой походки того, кто переступил порог. Походка та, скрадывая шаг особым кроем, особой выделкой кожи и подметок, была по мягкости почти звериной. И страх от нее исходил звериный. Испугалось само тело Германна, будто некая напятая и дрожащая в нем жилка попала в резонанс с шагом державным вошедшего. Страх объял тело и грозил ему полным развалом. Тяжелая тень командора, того, кто сорвался с постамента у кремлевской стены и устремился следом за мальчишкой, могильным холодом легла на Германна. Ту тень, наверно, увидели все, давно уже привыкшие видеть невидимое, невольно наструнились, подтянулись, подобрали животы, щелкнули каблуками, будто молоточками, для разгона звякнули по наковальне. И принялись клепать. Неторопливо сначала, как бы оглаживая, испытывая на податливось.