И Надька окончательно поверила: она действительно королева. Что-то было и еще, дальше, светлое и радостное, но что, она забыла напрочь. Сейчас, с появлением во дворе двух этих страннопришлых людей, силилась вспомнить и не могла.
- Не волнуйся, хозяюшка, - тронул мать за руку писатель. - У тебя в доме только радио. А радио обратной связи не имеет.
Но мать уже не слушала его, забыла и о дочери, потому что мысль ее, похоже, как раз и работала в обратную, житейскую сторону:
- Чем же я вам платить буду. Вы же люди ученые, избалованные, за медовуху или поллитру водки не согласитесь.
- Почему не согласимся, - встрепенулся писатель, - как раз...
- Не надо нам никаких поллитров, - закрутил головой профессор. - Мы в охотку и отдохновение. Мы давно к вашему дому присматриваемся.
- Что же в нем завлекательного? - мать собралась уже идти за лопатами, видимо, но тут приостановилась.
- Да так... многое, - замялся профессор. - Может, клад выкопаем, вы сразу разбогатеете.
- С моим счастьем только овдоветь...
Мать ушла, но не за лопатами в сарай, а в избу. Надька продолжала стоять бурундучком, не решаясь скрыться и приблизиться к неожиданно нагрянувшим работникам. А те, вроде бы и не замечая ее, заспорили меж собой. И спор этот, по всему, был давний.
- Бредни, - как в бубен бил, гудел из овчинного тулупа профессор.
- А почему бы и нет? - отстранялся, отмахивался от его набата писатель. - Вот он, тракт, видишь?
- Тракт вижу, знаю. Своими ногами измерил, не одну сотню километров протопал.
- Бойкое место...
- Дурак. И годы тебя ничему не учат. Власть всегда дорог чуралась, прятала концы, как заяц, скидывала петли, скрывала свои кровавые дороги.
- Но народ-то по ним ходил?
- Народ ходил, как приходилось. И бездорожье почитал. У него свои ходы и потайные тропы, как у зверя...
- А у нас кролики есть, - посчитала уместным вмешаться в их разговор Надька. - Иной раз убегают, но опять возвращаются в клетку.
- Вот-вот... - Что хотел этим сказать профессор, осталось неизвестно. Мать позвала работников в дом, покормить перед работой, особенно писателя, чтобы лопату не ронял. Разговор в доме круто поменялся. Хотя Надя и не села вместе со всеми, незаметно для матери прошмыгнула и затаилась в горнице, она как всегда то, что не надо ей слышать, слышала все до последнего слова. Гостей интересовало, давно ли мать живет в этом доме, кто жил в нем раньше.
- А люди и жили. Всегда, - отвечала чуть уже подобревшая за столом мать, - Мы-то въехали лет десять-двенадцать назад, еще перед первой, финской войной.
- А сами коренная сибирячка?
- Считайте, коренная, обнавозилась тут. В Сибири народ мешаный. Кто только придумал из людей эдакое тесто сотворить. Собрать вместе все говно и начать снимать с него сметану.
- Была такая благодатная идея у графа Льва Николаевича Толстого..,
- Не клевещи, - обиделся за стеной профессор.
- А я и не клевещу. Не надо все сваливать на отца народов. Толстой в проклятые семидесятые, когда только все начиналось, считал очень даже показательным переселение русаков, московитов, в Сибирь и Ташкент, Узбекистан. Перемешаются, но русский дух неистребим.
- Не пойму тебя, то ли хохол-самостийник прет из тебя, то ли турок-молдаванин верещит.
Монархист, государственник, - теперь уже, похоже, обиделся писатель.
- Как чуть тощее Кощея, старшего брата, так обязательно нацмен-мамалыжник...
- А как русский, так...
- Вот это правда. Эти ведь тоже гуманисты и демократы в границах Сенатской площади, а за ее пределами - шаг вправо, шаг влево...
- Да будет вам лаяться, - вмешалась мать. - Что вам, там времени не хватило, топоров не дали или лесосека была маленькая. Люди - все люди, которые померли, живут и жить будут, графья и молдаване. А в самой России был еще и Пушкин, и Достоевский...
Голоса в соседней комнате затихли. И долгое время Надя слышала только мерное потикивание маятника ходиков на стене.
- А сами-то, сами вы кто будете?
- А сама я буду русская или белорусская, а вернее, славянская, если такие бывают, немка...
Надя вздрогнула и заткнула уши пальцами. Это было для нее полной неожиданностью. Получалось, что если мать немка, то немка и она... А немцев Надя ненавидела, ведь все они Адольфы. Надя не знала, что делать, продолжать слушать дальше или ринуться вон из дома, из поселка, вообще из жизни. Она ненадолго задумалась и, кажется, утешилась: мать ведь сказала, что она русская немка. А это кое-что или даже в корне все меняло, хотя и сулило ей в дальнейшем немалые трудности. Она решила выслушать все до конца, узнать всю правду о себе и о матери. Раньше правда была только в том, что она, Надя, есть. И, конечно, такая же, как все дети, собаки и кошки в поселке: есть, и все. Выходило не все. Она ведь никогда не сможет больше играть с поселковыми мальчишками даже в футбол. Стоя в воротах, она не должна брать те мячи, что пробивают русские поселковые мальчишки, даже прикасаться к ним недостойна. Они ведь русские.