В лице своего попутчика Надя видела нечто среднее между этими крайними и промежуточными типами людей, становой хребет, надежду и опору в будущем, если они, конечно, не сопьются раньше времени. А у всех у них был один финал - тихий или бурный, скрываемый или открытый алкоголизм, то, чего не было и не могло быть у декабристов, по крайней мере, у тех, чьи имена остались на слуху. А Юрий, Георгий или просто Германн уже ступил на свою конечную тропу отечественного и собственного спасения и забвения. И ступил весьма успешно, если судить по тому, как он отдыхал, шагал по той тропе в свое светлое и избавительное завтра. Дал же ей Бог попутчика.
Нет, ничем не походил Юрий, Георгий, Жора, он же Янус на Надиного принца. Юный еще губошлеп из породы нетерпеливых энтузиастов, которых так любит и отмечает время, пока они в силе и здравом еще уме. Это время и есть их невеста и жена. Они исчезнут с лица планеты без следа, захлебнувшись где-нибудь под забором в собственной блевотине, опившись бормотухой или политурой. Рассосутся домами призрения, истают утренним туманом при свете нового дня. Как иссосанные до последней затяжки окурки, падут на мостовые и будут истерты в труху подошвами торопливых прохожих, быть может, даже собственных детей. И дай им Бог уйти из этой жизни без проклятия. Хотя в этой стране ни одно еще поколение не уходило без проклятия. Жены проклинают мужей, мужья - жен, дети - отцов, внуки - эпоху, молодые - молодость, старые - старость, живые - собственную жизнь. Так уж повелось...
- Я вижу, Надя, вы меня совсем не слушаете. Я тут распинаюсь уже битый час, а вы... Вам скучно со мной?
И он вновь улыбнулся ей уже мелькавшей на его губах прямодушной улыбкой. Теперь по этой улыбке Надя наконец вспомнила его, вспомнила, где видела раньше, давно. О Господи, как велик, но тесен, оказывается, мир, как куролесит и насмешничает жизнь, то сталкивая людей лбами, то разводя их в стороны, что там река, что ее русло, такие петли может скидывать только заяц, уходя от охотника. Она видела этого Германна-Жорика тогда, когда ей вручали медаль "За трудовую доблесть". Его тоже наградили, и более весомо. Германн получил "Веселых ребят" - орден "Знак Почета". Надю это тогда еще немного задело. Какой-то то ли бригадир бетонщиков, то ли прорабишко, и ему... А ей, дипломированному геологу, жалкую медальку. Утешилась тем, что он все же был гегемоном. Но утешение было слабым:
- Ах, так это ты, гегемон, воздвиг гигант в пустыне, на необитаемом острове? - мстительно почти возопила Надя, вспомнив то давнее награждение. - И тебе еще за это и орден дали.
Что-то, видимо, вспомнил и Германн.
-Мне кажется, не одного меня наградили. Кто-то еще кому-то тряс в тот день руку и благодарил за свое счастливое детство. Не ты ли, мадам или мадемуазель, верещала перед микрофоном?
- А хоть бы и я. Но я ведь не строила. Я только разведывала.
- Конечно, конечно. Что тебе с твоими ручками, с твоими ножками строить... Как ты разведывала, так я и строил...
Не заметив сами, они перешли на "ты". И более того, вступили в производственные отношения, хорошо еще, без неизменного при этом мата, которым владели оба, похоже, в совершенстве, Только начавшееся и, на взгляд Германна, ловко начавшееся знакомство переросло в производственное совещание с неизбежными взаимными нападками и обвинениями.
- Я разведывала хорошо.
- Я хорошо строил.
- Я ночей не спала...
- А у меня два друга погибли на этой всесоюзной ударной комсомольской стройке, Касьянчик и Рабинович. Ты знаешь, как они погибли?
- Не знаю и знать не хочу! - в запале кричала Надя.
- И знать не хочешь? Ну уж нет, дорогая.
- Я тебе не дорогая. Я не твоя дорогая.
- Куда тебе, мокрощелка, до моей дорогой...
Надя развернулась в кресле и попыталась отвесить ему оплеуху. Но Германн перехватил руку, щекой уже почувствовав огонь ее пальцев.
- Смотри ты, - сказал он, борясь с Надиной все еще занесенной перед его лицом рукой, держа ее на весу, как трепещущее древне знамени. - Сильная рука, а по виду и не подумаешь. Сильная, хотя и красивая.